Моя книжка (первая и последняя) - 4

* * *

Начала розовые дней!..
Мне возвестите,
что свет (не блеск!) сошёл в меня,
в моё укрытье.
Не чирком спички доживу,
но — тёплой свечкой;
пыльцою звёздной опаду
с дороги млечной... —

речная галька из зыбей
хихикнет дробно;
разинет клювик воробей,
икнувши скорбно.


* * *

Были силы. Но невмочь теперь —
ржавым днищем оседлала мель,
и — каюк отбегавшей лодчонке.
На стоянке вечной — до сгниванья —
вам — бельмом,
кому-то —
в назиданье —
указаньем...


* * *

ДЮКу

Не уверена —
дико ль заросшая тропка
прихотливою змейкой — под сети ветвей?..
По настырству надежды трусливо-торопкой
вновь учиться ходить?! —
иль ползти (что верней)...

Очумевшей от страхов,
одетой во прахи,
утопившей, утопленной... этсэтэра,
подзабыть про фасон домовинной рубахи?
и как будто бы снова — из мамы нутра?..

Ай-я-яй, как смешно! —
ты ль, душа моя, тварно
как себя ни лупцуешь — выходит одно:
слово — ложь,
мысли — тож,
в самосуде — бездарна,
и опять головой — о зубастое дно.


* * *

Пусть я присутствую со всем своим стыдом,
со всею яростью и нежной силой тоже!..
Кусками мясо духа моего
размётано в моей пыли дорожной.
Хочу — топчу... швыряю вшивым псам...
украдкой оботру или промою...
Когда направлю стопы к праотцам —
всё перемелется в муку само собою.
Ни вам — меня, ни мне вас не видать
(да, друга, да! — вы были на кладбище
и зрели те затерянные тыщи
могил, отвыкших взоры привлекать.
В застенках ржаво-преданных оград,
без лиц, без слов, под серою травою —
ознобно тихи, равные покою
всех пор ушедших и забытых дат.
Мы совестно качаем головой,
бормочем сожалительно-неловко
и движемся понуро и торопко
к «своим» с пока не высохшей слезой) —
... тоски не тратьте! грусти не хочу —
поберегите силы для иного.
В конце, наверно, не бывает слова —
я просто лёгким вздохом улечу.


* * *

л. м.

За листопадом — белопухий рой.
За многоточьем — буква прописная...
опять октябрь на что-то намекает,
смешливый, своенравный, вихревой.

И я опять, безумная, ловлю
цветов смешенье, жестов и порывов...
Не злись, любимый, я опять болтлива.
Наверно, милый, это — к октябрю?

Наверное — ко вьюжной ворожбе?
к совсем не лёгким и простым неделям?..
Но, мой родной, соперницам-метелям
я не позволю ластиться к тебе.

Весна — за хладным серебром зимы,
она всегда мне — праздничною вспышкой...
И пусть я хороша совсем не слишком,
но я жива — покуда живы мы...


* * *

Немножко пьяный от покоя,
от неги ленной, разлитой,
засыпан яблочной листвой,
взъерошен ветреной игрою,
бормочет сонное, пустое
мой старый сад — ровесник мой.

За мудрым трезвым бабьим летом —
волной последнего тепла —
затреплют ливни и ветра,
хлестнут подобно кастаньетам
по мостовым, по парапетам
от вечера и до утра.

И зябко съёжатся сирени.
И по бульварам — ни души.
Один потерянно шуршит
пакетик из-под чипсов белый...
Охрипло всё, осипло, село —
и не гневит, и не смешит...

А ныне — рано хорониться,
и славлю Бога я стократ:
покойно мне — не сторожат
худые речи, злые лица...
и чаще видится и снится
ровесник мой — мой старый сад.