рассказ Страшная сказка.

[Станислава]

Выгур был пьян. Вся его дружина уже расползлась по своим коморкам спать, а он все сидел в большой зале, таращился на огонь и заливал в себя вино, не чувствуя вкуса.
Худенькая, некрасивая хромоножка Сатя, ходившая у князя в прислугах, боязливо жалась к стене:
- Шли бы вы спать, мастер Выгур! Мне прибраться надо, а то старая Марта со свету сживет, - жалобно просила она. Выгур молчал. Он был страшен. Всякий раз, привозя князю невесту, егерь напивался. Поминал свою Жданну, бранился непотребными словами, плакал, бил посуду и всех, кто под руку попадет, без разбора. Сатя смотрела на синюю жилу, бьющуюся у Выгура на виске, и молилась, чтобы на этот раз пронесло, и егерь завалился спать, ничего не порушив. В прошлый раз он разбил об ее спину кувшин с вином. Сатя не могла ни вздохнуть, ни охнуть два дня. Плевала кровью и думала, что Богу душу отдаст. Спасибо няньке – дала горького настоя, пить и грудь растирать. Так потихоньку через неделю встала, ходить по хозяйству начала, а через месяц и вовсе оклемалась.
С той поры Сатя Выгура и трезвого обходила десятой дорогой. А тот, ирод окаянный, и бровью не вел, ровно ничего и не было, словно и не виноват ни в чем.
- Мастер, - снова завела Сатя, - Давайте я вам на лавке постелю. Уж за полночь скоро!
- Тварь… - чуть слышно заворчал Выгур, - Сукин сын! И ребенка… Ребенка-то за что? – егерь тяжело затряс плечами, будто плакал. И вдруг взревел, словно медведь, грохнул кулаками по столу так, что миски полетели на пол:
- Я не служил тебе?! Я бунтовал?! Жданна! Жданна!! – Сате сделалось дурно от его криков. Она тихонько отступила к двери, но, споткнувшись о порог, не удержалась – ойкнула. Выгур, словно почуявший добычу зверь, мгновенно обернулся. Его мутные глаза впились в перепуганную девушку.
- Милая, любушка моя, вот ты где! – забормотал егерь, грузно подымаясь с лавки, - Уедем, уедем родная. Сей же час уедем! Словом не попрекну, любить буду, на руках носить стану! Уедем, Жданна! – растопырив руки, Выгур, пошатываясь, шел к Сате. А та, онемев от ужаса, никак не могла подняться – больная нога подломилась, и слушаться не хотела. Егерь настиг девушку, облапил, жарко задышал в лицо винным духом.
- Не плачь, не плачь, любушка моя! Заживем лучше прежнего! Маленького нянчить станем. Где наш маленький? – потные руки зашарили по телу Сати, сжали передник.
- А где же сыночек наш, Жданна? – губы Выгура затряслись, глаза стали влажными, - Убили… убили, родненькая! Погубили сыночка, кровинушку нашу! Ничего, мы еще народим, верно? Назло ему, кровопийце проклятому! Чтоб как я, ночей не спал, зубами скрежетал во сне, завистью душился! – егерь повалил девушку и стал задирать ей подол. Непослушные спьяну руки путались в завязках.
- Не надо. Пожалуйста, не губите! – шептала сквозь слезы Сатя, придавленная мощной тушей Выгура. Тот, наконец справился с ее чулками, запыхтел, разрывая шнуровку своих порток. Потные ладони с силой раздвинули колени девушки. В больной ноге что-то хрустнуло, обжигая болью, возвращая голос.
- Мама, мамочка! – закричала Сатя. И не успела зажмуриться – увидела как в перекошенное лицо насильника впечатывается кованый сапог. Кровь из лопнувших губ горячим бисером окатила ей грудь.
- Пшел прочь, отребье! Доиграешься, Выгур, велю подать горячие щипцы да вырву тебе все причинное место разом. Ну, чего уставился? Целуй сапог, - окованный серебром носок ткнулся в щеку егеря. Сатя, глотая слезы, оправляла юбку. Глаз она поднять не смела – холодный голос и красивый сапог принадлежали князю.
- Заснул что ли, Выгур? Целуй, кому говорят, - егерь поднял голову, утер кое-как кровоточащие губы. Правая щека его опухала, приобретая ярко-малиновый цвет. Глаз заплыл, и от того выражение лица стало еще более зловещим. Князь молчал, отставив ногу. Он даже не смотрел на униженного слугу, словно тот был и не человек вовсе, а так – вещью на вроде стула. Или хуже того, отхожим местом. Сате стало жутко от той лютой ненависти, что плескалась у Выгура в глазах. «Он же ровно зверь дикий! Вот ведь, не приведи Господь, кинется и заломает князя…» - подумала она и тут же похолодела от таких мыслей. Но Выгур нагнул голову и осторожно, чтобы не потревожить разбитых губ, коснулся дубленого голенища.
- Пошел вон. Живо, - егерь с трудом встал и, шатаясь, побрел прочь из залы, - Вставай, - холодные и чуть влажные пальцы сомкнулись на сатином плече, потянули. Девушка осторожно наступила на больную ногу и охнула. Боль кусачей осой жалила в бедро. «Сломал меня, проклятый», - решила она и всхлипнула от жалости к себе. Князь подхватил девушку под локоть, повел к столу.
- Сядь, девочка, выпей вина, - Сатя, все еще не решаясь поднять глаза, робко взяла кубок, пригубила. Вино было кислым. Князь рассмеялся:
- Чего нос сморщила? А ну, глянь на меня! Подыми мордашку-то! – девушка повиновалась. Обмирая от страха, встретилась взглядом с господином.
Йолль фон Кнаух вздохнул. Взял Сатю за подбородок, приблизил ее лицо к своему.
- Не бойся меня, девочка! Выгур когда пьян много чего болтает. Он собака, что рычит и рвется с поводка, а, завидев палку, виляет хвостом. Он не тронет тебя, обещаю, - князь несколько мгновений рассматривал Сатю, словно раздумывая, говорить дальше или смолчать. Потом снова вздохнул, потрепал девушку по щеке и встал из-за стола. Сатя боялась шелохнуться, следила за сгорбленной фигурой, прихрамывающей к лестнице.
На пороге князь обернулся.
- А Жданна его сельской дурочкой была. Выгур ей по пьяни дитя смастерил. А как пузо стало расти, сельский голова велел свадьбу играть. Что уж у них там стряслось, не знаю. Только на второй день гуляний молодая жена в колодец сиганула, а вдовец из деревни ушел. Он теперь тоже вроде как не в себе. Я вот пожалел, взял егерем, - князь умолк, недовольно поморщился, ровно с досады. И вдруг нахмурился, топнул сапогом:
- Чего вылупилась? Спать, живо! – Сатя вздрогнула, поспешно опустила взгляд, засуетилась. Хозяйский окрик, не сердитый, но привычный и властный, вывел ее из оцепенения. Охая и припадая на больную ногу, девушка принялась убирать со стола. Страшный разговор решила забыть, ровно сон. Мало ли чего князю в голову взбредет? Сегодня рассказал, завтра выпорет. Вот уж верно говорят – меньше ведал, крепче сон!


(c) Станислава

[Станислава]

Августовский полдень разлился над миром, как перебродивший мед. В густом жарком воздухе сонно гудели пчелы, надрывно, словно из последних сил, перекликались цикады. Старый Герд клевал носом на козлах. Говорил ведь жене – надо по холодку ехать! Так нет – пока собиралась, пока со всей родней простилась, вот уж тебе и полдень! До деревни еще верст двадцать, а жарит так, что не ровен час, сгоришь. Пегая кобылка, едва передвигавшая ноги, вдруг споткнулась. Возок качнуло.
- Тьфу ты, окаянный! Заснул никак? – сердито окликнула мужа из-под полога Берта. Герд лениво махнул вожжами и заозирался по сторонам, стараясь прогнать дремоту.
Над пыльной дорогой дрожало неясное марево. Не поймешь – то ли человек стоит, то ли деревце какое.
- Глянь-кось, жена, стоит кто?
- Где? – выглянула Берта, - А вроде и стоит. Ну-ко, придержи Ромашку, может свои кто.
Герд натянул вожжи. Пегая кобыла переступила копытами и тяжело вздохнула. Берта, подслеповато щурясь, высунула голову из-под полога, охнула.
- Милена, деточка, ты ли?
- Я, тетушка! – ответила та со смехом, - Подвезете до околицы?
- Садись, садись, лапочка! – засуетилась старушка, отодвигаясь от борта. Милена ловко, словно козочка, запрыгнула в возок.
- Вот спасибо, а то меня нынче ноги не держат.
- Ох ты, рыбонька, тише, тише! – замахала на нее руками Берта, - не буди лиха, не поминай греха! Что было, то быльем поросло! Жива - здорова и за то Господу спасибо, - старушка торопливо перекрестила себя, Милену и, на всякий случай, спину мужа.
- Чего? – откликнулся Герд.
- Трогай, говорю, пень глухой! А то и к вечеру до дома не доедем!
Старик хлопнул вожжами и Ромашка понуро поплелась вперед. Берта осторожно взяла Милену за руку, погладила.
- Дай-кось я на тебя поглажу, девонька! Глазки-то заплаканные, щечки бледные. Куда ж ты теперь, деточка?
- Как куда, тетушка? К Яноку. Чай, заждался меня любезный мой!
- Ни-ни, доченька, не ходи Бога ради! – всполошилась старушка. Милена нахмурилась.
- Почему?
- Горевал он шибко, рыбонька! Пил вчера люто, князю смерти страшной сулил. Ох, беды бы не было! Не ходи, Милена!
- Тетушка, родненькая, мне тогда и вовсе поспешать надо! Успокоить Янока, что жива, здорова, люблю еще пуще прежнего! Да и подарок везу ему княжеский!
Берта охнула, перекрестилась.
- Девонька, ты в своем ли уме? Неужто от Выгура сбежала?
Милена звонко рассмеялась.
- Ох, скажите тоже, тетушка! Сбежишь от него! А вот князь-то наш святой человек, ей-богу! Привезли меня вчера к нему, я от страха и забыла, как кланяться. Отдали меня старенькой няньке, что у князя в кормилицах ходила. Она меня искупала, нарядила, ровно царевну, да в опочивальне и закрыла. Я – в слезы. Попрощалась с девичеством, прощения у Янока попросила, помолилась да и заснула! Просыпаюсь утром – нянюшка мне поесть принесла. Вернули мне сарафан мой, ленты свадебные. Князь кошель золота прислал. Оделась я, позавтракала, нянюшке поклонилась и пошла себе с миром.
- А князь как же? – охнула Берта.
- А никак, тетушка. Ни его, ни Выгура – ни души не встретила. А главное, тетушка, - перешла на шепот Милена, - пояс-то мой, девический, на мне по сию пору! И узелок с красной нитью целехонек! Не тронул меня князь, пожалел! – и девушка звонко рассмеялась, - Вы молитесь за него, тетушка! И я молиться стану. Всей деревне скажу – святой человек наш князь! Вот вам крест, святой!
Дальше ехали молча. Милена всю дорогу улыбалась чему-то и напевала тихонько. Берта украдкой вытирала глаза концами платка. «Горе-то какое! – думала старушка, - Совсем ума девка лишилась. Видать, так измордовал, ирод, что и себя не помнит!».
Вечерело. Жаркое солнце медленно опускалось за дальний ельник, словно боясь исколоть нежное брюхо. Со стороны реки налетел шальной ветерок, оживил прохладой. Пегая Ромашка встряхнула ушами и пошла веселей, чуя недалекий дом.
Когда возок выехал на пригорок, Милена встрепенулась. Отсюда, как на ладони, была видна вся деревенька. Слышался звон от кузни, лаяли собаки, ароматно тянуло стряпней.
- Спасибо вам, родненькие, дальше я сама побегу. Огородами оно быстрее выйдет!
Берта вцепилась девушке в рукав.
- Не ходи к Яноку, деточка, Богом молю, не ходи! Обожди хоть денечек! Мы тебя к родительской хате свезем, мамку порадуешь. А завтра уже видно будет, утро оно вечера всегда мудреней! Послушай старуху, не ходи!
Милена обняла тетушку, расцеловала в обе щеки.
- Не тревожьтесь за меня! Я люблю Янока, он меня любит. Чего бояться-то? Это он вчера голову потерял, а нынче как узнает правду о князе – сам в церковь пойдет о его здравии молиться! Прощайте, родненькие! – Милена соскочила на дорогу и, подобрав подол, побежала в сторону деревни.
- Горе, горе-то какое! – запричитала ей вслед Берта.
- Чего? – обернулся Герд.
- С ума, говорю, рехнулась девка! Бредит, будто не тронул ее князь!
- Мож и не тронул, почем знать? – пожал плечами Герд. Жена сердито толкнула его в бок.
- Тьфу на тебя, дурень! Скажешь тоже – не тронул! А кошель с золотом за что дал? За красивые глаза? Ох, чует мое сердце, беде быть! Поломает девку Янок! Да за что ж им такое горе-то, Господи? Жили б не тужили, детей наживали…
Старушка вдруг задохнулась, закрыла рот ладонями, словно боясь проговориться.
«А ведь и верно, как сдуру не сообразила-то, телема старая? Вот так князь! Вот тебе и святой! За ублюдка денег дал! Ох ты, горюшко!»
- Езжай шибче, дурень! – запричитала Берта, колотя мужа по спине сухоньким кулачком, - Надо к Ясе поспешать! Сказать, чтоб девку свою от Янока уберегла! Да погоняй же ты! Погубит он молодуху!
Герд не разобрал и половины того, что кричала жена, но спорить не стал, послушно хлопнул вожжами. Ромашка прижала уши и припустила изо всех сил, благо дорога шла под горку. Возок шатался и подпрыгивал на ухабах, грозя вот-вот развалиться. Но Берта не замечала тряски. «Только бы поспеть, Господи! Только бы поспеть!» - шептала она.
Когда заморенная кобылка, поводя взмыленными боками, остановилась возле ясиного двора, Милена открывала калитку янокова дома. Своего дома.

(с) Станислава

[Станислава]

В сенях было темно и тихо: ставни, затворенные с ночи, не пускали в горницу свет. Милена перевела дух, оправила растрепанную косу.
- Янок! Янок, где ты любимый? – тихий зов запутался в сонной тишине дома. Милена толкнула дверь в жилую половину и едва не задохнулась – горница была полна тяжелого винного духа. Подле нетопленной печи, прямо на полу спал Янок. Он свернулся клубочком, прикрыв голову руками. Словно опасался, что и тут его достанут безжалостные сапоги егеря.
- Янок, - всхлипнула Милена. Жалость и нежность давили грудь, мешали дышать, полнили слезами глаза. Девушка опустилась на колени возле мужа и осторожно коснулась спутанных волос.
- Я вернулась, любимый! Мы теперь никогда не разлучимся. Счастье мое, радость моя! Как же ты настрадался, родной, как намучился! Яночек, Янок, проснись, это я!
Янок зашевелился, застонал со сна. Замотал тяжелой головой, будто пытаясь сбросить нежные руки жены. Заворочался, ровно медведь в берлоге, грузно сел. Милена нагнулась было его поцеловать, но увидев лицо милого, отпрянула, зажала рот ладошками, гася крик. В полумраке горницы Янок казался сказочным чудищем, домовым. Правая щека опухла и пожелтела, глаз заплыл. В спутанных волосах застрял печной сор. Разбитый рот перекосило, словно Янок горько ухмылялся. Мутный взор блуждал по Милене – смотрел и не узнавал. Девушка всхлипнула.
- Бедный, бедный мой, - зашептала она, глотая слезы, - За что ж тебя так…
Милена осторожно коснулась опухшей щеки мужа.
- Пришла… - прохрипел Янок.
- Люблю тебя, - жарко выдохнула Милена.
Янок скривился, как от боли и вдруг страшно, без замаха, ударил жену. Милена рухнула на пол, схватилась за щеку. От боли, удивления и обиды градом брызнули слезы.
- За что? – тоненько выкрикнула она. Янок молчал. Лицо его, жуткое, чужое, перекосилось от ярости.

Он бил жену долго и умело, словно мстил за унижения и ужасы последнего дня. Бил ногами в грудь, в лицо, в мягкий живот, оскверненный князем. Бил, сатанея от собственной смелости и от ее молчания. А Милена не могла даже вздохнуть. Лишь прикрывала голову руками, содрогаясь от каждого удара.
Потом Янок устал. Смачно плюнул Милене на грудь и побрел к столу. Там еще с вечера оставалась недопитая брага. Вчера он поклялся отомстить князю, свято веря в то, что больше не увидит любимую. А как же иначе? Разве можно спокойно жить, изменив супругу в первую же ночь? Янок был уверен, что изнасилованная Милена (а иначе как силой и не взять того, что не твое!) не сможет жить в позоре и наложит на себя руки. А когда тело ее привезут в деревню, он зарежет Выгура, а может и самого князя, после чего, с чистой душою отправится вслед за любимой. И там, в другом мире, они будут наконец-то счастливы. Теплая брага отдавала плесенью, драла горло, душила, но Янок упрямо пил. Разве может эта дрянь, лежащая у его ног, называться Миленой? Как смела она вернуться живой? Как смела своим поганым языком говорить ему о любви? Разве это не предательство – сперва кувыркаться с князем, а после заявляться к мужу? Или думает, что все ей с рук сойдет? Что Янок туп, как бревно? Что поверит он ее россказням, на пару с князем придуманным? Потешаться надо мной вздумали? Сегодня со мной, завтра с ним? Не выйдет!
- Не выйдет, слышишь, дрянь? Никому не дам из себя посмешище делать! – заорал Янок, отбрасывая кувшин. Как он ждал этой минуты, как мечтал покрыть поцелуями ее круглые колени, белые руки, мягкий живот. Это ему и только ему принадлежала вся ее нежность. А испил ее поганый, похотливый старик! Яноку стало жалко себя до слез. Он опустился на колени возле скорчившейся Милены. Погладил дрожащую спину, ощущая пальцами выпуклые позвонки, коснулся упругой груди, послушно скользнувшей в его ладонь, нагнул голову, ловя ноздрями травяной запах русых волос. Яноку вдруг показалось, что в привычный аромат примешался чужой, гнилостный дух. Князь, решил Янок. Мысль эта обожгла каленым железом, заставила корчиться и рыдать.
-Мое, - кричал Янок, подминая под себя жену, - Это все мое и больше ничье! Слышишь, собака? Мое!
Поганый запах душил, теперь он чудился Яноку повсюду. Он стал рвать сарафан с Милены. Тело девушки безвольно обмякло в руках мужа – Милена была без сознания. Яноку же казалось, что она нарочно мешает ему, дразнит, смеется. И эта скрытая насмешка сводила его с ума. Не помня себя от ярости, Янок зарычал раненым зверем, набросился на жену.


Когда в хату ворвались соседи и мать Милены, обессиленный Янок в одних портках, пьяно ревел возле печки. Избитая и изнасилованная Милена, кое-как прикрытая сарафаном, лежала посреди горницы. Она была без сознания и почти не дышала.

(с) Станислава

Добавлено через 57 секунд

Холодный осенний ветер гнал по дороге подмерзшую пыль, срывал с деревьев последние листья, ровно насильник платье. Охота не шла. Заморенные лошади спотыкались на каждом шагу, собаки скулили и жались к загонщикам, егерь и тот клевал носом в седле. Целый день прошел впустую. С утра, правда, спугнули возле озера кабана, но, то ли хитрый зверь запутал следы, то ли ловчие обленились, словом, ушел. Так, на лихом азарте проплутали в лесу до обеда. Не успели, как следует закусить – забрехали собаки. Сорвались, снова в седло, снова в галоп и ради чего? Ради того, чтобы наткнуться на перепуганное стадо и дурня-пастушка. Гончие, конфузливо прятали морды и тихонько ворчали. А вот псари вволю посквернословили и отвели душеньку на бестолковых пустобрехах.
К вечеру опустился туман, зашарил промозглой рукою под кафтанами. В пору бы возвращаться, а тут новая беда – егерь с тропы сбился. Вроде бы вот она – под ногами петляет, а пойдешь по ней – и прямиком в болото. Маялись до первых звезд. И когда уже были готовы подстрелить нерадивого проводника, впереди заблестел огонек. Кони всхрапнули, пошли ровнее, чуя близкое жилье. Оживились и загонщики, посыпались шутки, смешки, кто-то даже запел вполголоса. И вдруг поперхнулся, замолк. Поляна, куда выехали охотники, была полна туманом, как чаша молоком. Где-то на другом краю молочного моря призывно блестел в окошке огонек – там стояла маленькая хатка. А посреди поляны, выглядывали из тумана словно рифы, кресты.
- Кладбище, - прошел шепоток и все засуетились, потянули прочь шапки, торопливо крестили лбы. Тропинка ныряла вниз, терялась среди надгробий. Попытались было свернуть с нее, объехать страшное место, да уперлись в ограду. Чтобы и вовсе не заплутать, вернулись на тропинку, к воротам. Всадники спешились, коней вели в поводу, загонщики придержали собак. Шли тихо, но быстро, стараясь не особо глазеть по сторонам. Вроде бы взрослые мужики, стреляные, а нет-нет кто-нибудь да и крестился тайком – мысли об упырях и приведениях лезли в голову сами собой.
Но вот тропа в последний раз вильнула и вывела к калитке. За оградой раскинулся палисадник, примыкавший к дому с манящим окошком. Со двора забрехали собаки, гончие откликнулись, натянули поводки. Люди вздохнули свободней, ускорили шаг.
Домишко оказался харчевней. Дверь охотникам открыл сам хозяин – низенький, седой как лунь, старичок. Пока гости умывались с дороги, а заспанная хозяйка шуровала в печи, сам хозяин отправился пристраивать на ночлег лошадей и собак.
Наевшись, охотники запросили пива, уселись у камина и задымили трубками. Старика усадили рядом, забросали вопросами. Тот смущенно улыбался, теребя грязный передник. От курева отказался, но отвечал охотно.
- Сыты, милсдари, довольны? Вот и славно. Мне много не надо, лишь бы за кров да еду платили. А куда ж деваться-то? Мы с моей старухой только этим и живем. Не дал Господь сыновей – четыре дочери! Вот, трех уже пристроили, меньшая на выданье. А приданое оно того-этого, не с пустого мешка, верно? Вот и крутимся как можем. Отчего возле кладбища? Так я сторожем здеся с малолетства. И батя мой сторожем был. А оно как бывает? Похоронят кого, а поминать-то и негде! Не будешь ведь на могиле скатерть стелить, верно? И до дому идтить далече. Да и до готовки ли в такой-то час? Бабы ревут – харчи солить не надо! А тут вот она – хатка моя, аккурат возля калиточки. Закопал покойничка, сел, помянул по-божески и пошел себе. Вдругоряд идут, с сорока дней там, или еще как наведывались, опять же ко мне заглянут: по чарочке пропустить, добрым словом усопших помянуть. А бывает и кто просто так придет, блинцов отведать. Моя-то старуха зна-атные блинцы печет. Вот я велю ей вам к завтраку подать – пальчики оближите!
Чегось? Страшно? Хе-хе, а чего ж их, покойничков-то бояться? Нет, милсдари, бояться живых надо. А мертвые они не обидят. Лежат себе в земельке, пусть она им будет пухом. Чегось? Истории? А то как же! Тут, почитай, что не могила, то история. Взять, хотя бы, Кривого Грольда. Это когда еще был жив мой папаша, Грольда стали величать Кривым. Глаз он свой…
Йолль фон Кнаух вздохнул. Пригревшись возле камина, после сытного ужина и кружки пива, его неумолимо клонило в сон. Старика он слушал в пол-уха. Это его дружина, простые люди, верили байкам да всяческим сказкам. Самого князя мало чем можно было удивить. Разве что такой никудышней охотой. «Или впрямь не везет, или оборзели вконец, - лениво размышлял он, оглядывая исподлобья охотников, - Старый стал, мнительный. Везде предательство чую. А может и не зря, вон как Выгур косится. Этот и за черствый пряник продаст. Вернусь в замок, разгоню всех к коврюжьей матери!» – князь поморщился и передвинул ноги поближе к огню, «Опять колено стреляет, видно к дождю. Дернул же черт на охоту собраться. Охотничек! Тошно, Господи, тошно мне и тоскливо! Вроде и помирать рано, и жить противно…»

(с) Станислава

[Станислава]

- … совсем плохая была, думали, помрет девка. Ан нет, оклемалась. Месяц почитай, в бреду лежала, все про пояс свой девичий твердила да про князя нашего. А потом отошла, по хозяйству матери помогать стала.
Йоль фон Кнаух прислушался. А старик отхлебнул из кружки пива, вытер усы и продолжал.
- Янок тогда ровно мышь под метлой сидел. Из дома до кузни и обратно огородами бегал. Ни с кем не водился и всякий вечер пил по-черному. А к зиме слухи по деревне пошли, мол брюхата Милена. Вот тогда у него ум-то за разум и зашел. Неделю из берлоги своей не вылезал, выл ровно дьявол, соседей пужал. Опосля протрезвел малость, дури набрался и к Ясе попер. Та, ясно дело, зятю не обрадовалась. Даже на порог не пустила б, да куда там! Отшвырнул тещу, что твой куль с мукой, и в хату. А там Милена с пузом. Ну, Янок как увидел ее, все, последний ум потерял. Заревел медведем и ну мутузить. Избил до беспамятства, а после еще топором порубил. Для верности значит, ну чтоб наверняка уж. Соседи когда на крик сбежались девка ужо отошла. Хотели изверга поймать, а он в окно сиганул и на речку. На второй день мельник у запруды выловил. Синий весь был, распухший, но целый. Воно как – не тронули поганца ни раки, ни рыба. Зверье-зверьем, а тоже глядишь – понимают!
Народ говорит, что Милена перед смертью все кричала, что дитя, мол его, Янока. А тот ни в какую. Все твердил, что это ублюдок княжеский, ею во грехе нагулянный. Как оно было? Да кто ж теперь узнает! Может тот прав, а может этот. Разве что, хе-хе, у князя нашего светлого спросить! Да разве он всех, хе-хе, упомнит! Вот така история, милсдари.
- А где ее могила? - Йоль фон Кнаух и сам испугался своего голоса. Охотники притихли, заслушавшись, и в наступившей тишине его хриплый голос прозвучал как набат. Старик засуетился, заерзал на стуле.
- Дык тута она, милсдарь, тута. Где ж ей еще быть-то, хе-хе! Аккурат возле старой ивы лежит, это направо от калитки, возле Марты Хтышловой…
«Неприятный старик. Гадкий, как упырь, - с омерзением подумал князь, рассматривая кабатчика, - Вернусь, прикажу закрыть к чертям его харчевню!». А вслух обронил сухое:
- Покажи!
Старичок вздрогнул и заозирался. Сквозь щербатые ставни тускло светился туман. Это луна пробивала себе дорогу на небосвод.
- Дык ночь же на дворе, милсдари! Какая охота ночью по погосту шляться! Это токмо, извиняюсь, дурачки деревенские…
- Ты хоть знаешь, кто я? – тихо спросил князь. От его голоса веяло поистине могильной жутью. Кабатчик поперхнулся, хрюкнул, залился багровой краской до самых бровей и вдруг рухнул, как стоял, в земном поклоне, забился головой об грязный пол.
- Господи, помилуй мя, грешного! Не признал! Не признал, светлый князь! Не гневайтесь! Пощадите! Ради деток моих! Ради девонек! Троих уже пристроил, осталась меньшая, последняя…
- Встань, - князь и сам поднялся, накинул плащ. Свита, потупившись, молчала, - Пошли.
Старичок с оханьем поднялся, засеменил к двери, боясь поднять голову.


Холодало. Студеный ветер бросил в лицо пригоршню льдистых капель, забрался под одежду, выдувая остатки тепла. Йоль фон Кнаух поежился и вздохнул. «Зима идет», - подумалось ему. Туман поредел и теперь сизыми клочьями цеплялся за голые ветки кладбищенских кустов, кутал мутным одеялом могилы. Луна взошла в зенит и теперь выглядывала сквозь разрывы туч, словно в прятки играла. Они шли на удивление долго. Князь уже успел пожалеть о своем внезапном желании, как вдруг старичок остановился. Снял кургузую шапку и почтительно посторонился, пропуская князя.
- Вот туточки она лежит, ваша светлость! – почему-то шепотом сообщил он.
Йоль фон Кнаух отмахнулся от кабатчика и подошел к могиле. На каменное надгробие у родных не хватило денег – в изголовье Милены стоял простой деревянный крест. Князь осторожно коснулся шершавой перекладины и вздрогнул – указательный палец кольнула заноза.
Капелька крови была соленой. Такой же соленой, как и ее ладошка.
«Еще одна. Бедная, бедная девочка! Сколько горя, сколько слез и боли. Ты мне мстишь после смерти? Нет, скорее напоминаешь о своих страданиях. Ах, как жаль, как жаль, что я не причастился тебя! Не познал мягкость твоего тела, его сладость и нежность! Тогда бы его упреки были бы не напрасны! Ты пропала зазря, девочка! Я не тронул тебя, а вот он не пощадил. Не поверил тебе. Не простил. Ты же прости меня, если сможешь!»
Что-то влажное коснулось его щеки. Йоль фон Кнаух открыл глаза и улыбнулся – шел снег. Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе и, не тая, ложились на землю.
- Спасибо, - прошептал князь.
- Чегось? – откликнулся кабатчик, но Йоль не ответил. Он неспешно шел обратно. Тоска и тревога затаились, растаяли, как снежинка на щеке.


Двор харчевни был полон людей и огня. Растерянные загонщики толклись под снегопадом, взволновано и шумно. Обеспокоенные переполохом, выли собаки, фыркали и топали кони. Где-то в доме ревела в голос старуха.
Йоль фон Кнаух нахмурился, спросил, перекрывая общий гвалт.
- В чем дело?
Челядь затихла, замялась.
- Ну? – теряя терпение прикрикнул князь. Где-то в животе заворочалась, просыпаясь, тревога, - Чего молчите? Разгоню всех к коврюжьей бабке! Где Выгур?
Загонщики потупились, среди них как ветер, пошел шепоток. Наконец, самый смелый шагнул вперед.
- Ваша светлость, великий князь! Выгур… Выгур в сарае того… удавился. Я пошел коней посмотреть, а он… - но Йоль фон Кнаух не слушал. Он смотрел, как кружатся снежинки, исчезая в жадном зеве факелов.
«Зима будет холодной», - отчего-то подумалось ему.

(с) Станислава

[Нильс-ойка]

Про замечания даже не хочется говорить, но надо. Их, собственно, два.
1. Опять про кованые сапоги - их не куют, а подковывают! Соответственно, литературным языком будет подкованные. В прямой речи сошло бы.
2. Сцены бития пресловутым сапогом жениха и егеря похожи почти дословно. Тот же след сапога на щеке Оно понятно, Выгуру по заслугам, что посеял, то пожал, но не буквально же! Прям по шаблону бьют

[Станислава]

Нильс-ойка, спасибо, учту. Сапоги перекуем

[grianatoly]

В дополнение к замечаниям Нильс-ойки:

Сообщение от Станислава

Для верности значит, ну чтоб наверняка уж. Соседи когда на крик сбежались девка ужо отошла.

хоть это и прямая речь, но знаки препинания не помешали бы.

Сообщение от Станислава

в изголовье Милены стоял простой деревянный крест.

Крест, ваще-то, ставится в ногах.
Сказка понравилась.

[Станислава]

grianatoly, запятые от меня разбегаются, словно тараканы

Сообщение от grianatoly

Крест, ваще-то, ставится в ногах.

Сейчас это так, но в древние времена крест ставили в головах, ибо и Первый Крест, тот, на котором был Господь распят, установили над головой Адама, и Кровь Святая, стекая на землю, смывала с человечества первородный грех. Так что крест в головах имеет более глубокий и спасительный смысл.

[Нильс-ойка]

А собственно, к какому народу и времени относится рассказ? Обозначить бы, чтоб не смущать славянский патриотизм.

[chajka]

Ага. Самые страшные злодеи, которых боишься, порой не могут нам причинить столько вреда, сколько те, кто рядом, от кого ждешь защиты, любви и понимания.
Замечательный рассказ. Цепляет с первой строки и не отпускает до конца.
Достойно не только Палаты, но и Главной (ИМХО).
Но... есть замечания. Это только то, что сразу резануло.

Сообщение от Станислава

Они пришли перед самым закатом, когда багровый диск солнца коснулся зеленых метелок травы на горизонте.

Очень красивастенько, я уже подумала, что и дальше будет типично графоманский текст с голубоглазой блондинкой с фарфоровой кожей, в алом платье с белыми горохами и черным кружевным зонтиком в руке.
Шютка. А если серьезно - понятно, что первое предложение должно вызвать у читателя ощущение тревоги, и прием хороший, но штампы вроде багрового диска все портят. Я бы переписала предложение.
Вот то же явление, но как описано

Жаркое солнце медленно опускалось за дальний ельник, словно боясь исколоть нежное брюхо.

Сообщение от Станислава

А деревеньку твою спалят к такой-то матери,

а было ли такое ругательство в средние века?

Сообщение от Станислава

на щеке опухал чудовищный кованый след.

уже писали - след кованого сапога, но не кованый след

Сообщение от Станислава

Что угодно, милорд? – прошамкала нянька,

дело происходит в средние века в славянской общине (судя по именам, цвету волос и.т.д Откуда здесь милорд взялся?
Кстати и дальше обращение "мастер" некорректно тоже.

МИЛОРД, -а; м. [англ. milord] В Англии:
вежливое обращение к мужчине.

Сообщение от Станислава

Шли бы вы спать, мастер Выгур!

Сообщение от Станислава

Тот, наконец справился с ее чулками,

Сорри. Сразу 2 вопроса - 1. носили ли славянские девушки в 14-15 веке чулки? А если и носили, то назывались ли они чулки? Сомнительно.
2. А чем ему, пардон, ее чулки мешали? Я еще понимаю, если бы она колготки носила.
Миль пардон.

Сообщение от Станислава

В больной ноге что-то хрустнуло, обжигая болью

Ищем синонимы

Сообщение от Станислава

пояс-то мой, девический, на мне по сию пору! И узелок с красной нитью целехонек!

Еще один пардон - но тут я не в теме, видать. Пояс целомудрия, который носили замужние женщины - помню что такое. А вот девический пояс... И сразу вопрос возникает - ее же мыли няньки. Они что вместе с поясом ее мыли?

Сообщение от Станислава

«Или впрямь не везет, или оборзели вконец, - лениво размышлял он, оглядывая исподлобья охотников,

Гы. А вот сленга такого, да еще именно с современным смыслом в те времена наверняка не было. Несмотря на присутствие на охоте борзых.

Сообщение от Станислава

Соседи когда на крик сбежались девка ужо отошла

Она же уже замужняя и беременная, а все девка? баба тогда скорее, молодуха.

Сообщение от Станислава

«Еще одна. Бедная, бедная девочка! Сколько горя, сколько слез и боли. Ты мне мстишь после смерти? Нет, скорее напоминаешь о своих страданиях. Ах, как жаль, как жаль, что я не причастился тебя! Не познал мягкость твоего тела, его сладость и нежность! Тогда бы его упреки были бы не напрасны! Ты пропала зазря, девочка! Я не тронул тебя, а вот он не пощадил. Не поверил тебе. Не простил. Ты же прости меня, если сможешь!»

Очень в лоб. Все правильно, все верно. Соль всего рассказа. Но лучше бы, чтобы читатель сам пришел к такому выводу - надо ему просто помочь, подтолкнуть, а не разжевывать (ИМХО)

И еще - почему сказка? Сказочного я тут ничего не нашла.

Ну и последнее - Неогранку можно поздравить с новым интересным и талантливым прозаиком!