Зазвонили в дверь, бегу открывать. Слышу чье-то пыхтение. Рука держит ручку замка, а кто-то невидимый во мне шепчет: «Не открывай, это верно бандиты. Или, чего хуже, цыгане». Бандитов я не боюсь …почти. Наша комната стоит посередине коридора. От любой уличной двери далеко: вправо 120 шагов, влево 90. Нет, сам я не считал, еще не умею - Федька-напротив (его комната как раз напротив нашей) посчитал. В нашем одноэтажном доме-бараке пять Федей (Федьков?) и, когда кто спросит: «Какой Федька?», я всегда отвечаю: «Да, Федька напротив». Так в памяти и отпечаталось, а вот фамилии не помню.
Про Федьку вспомнил, зачем? Ах, да, бабка у него: «Старая Карга». Неправильно, «Карга Старая». Именно так она называет себя. Всю свою одежку подписывает хлоркой – КС, Колясова значит. Вот и фамилия Федькина вспомнилась. Взрослые зовут ее иначе – Матрена. Мы, детвора, по настроению: то Матренкой, то Матрешкой. По старости глуховата, не различает. Но если услышит, кто назовет ее каргой, уши пообрывает даже взрослым, не то, что нам. Дверь в ее комнату в маленьких дырочках от Федькиного поджига. Он сделал его сам: с дубовой рукояткой, ствол из стальной нержавеющей трубки. Но, это уже другая история. Вот через эти дырочки Матренка и узнает о жизни в доме. Тут никакой бандит не проскочит – бабка такой шум поднимет, не дай бог.
А вот цыгане запросто пройдут. Во-первых: живут они в соседнем доме, во-вторых: бабка давно собиралась меня им отдать. Только и слышно от нее: «Возьму и отдам тебя, фулюган (хулиган), цыганам. Будешь знать». Цыган я боюсь, сильно боюсь. Детей воруют постоянно, милиции не боятся. Что они с детьми делают? Не знаю, вот только в мешок засунут, унесут куда и - нет мальчишки – Митькой звали. И что-то не хочется мне узнавать…
- Да открывай, что ли. Сколько ждать, руки уж отсохли, – стучит ногой в дверь отец.
Я, счастливый (слава богу, не цыгане), с криком «Щас» открываю дверь. На пороге стоит папка, в руках огромная коробка – папку не видно.
- Музыка. Поворотись в сторонку, - ставит коробку на пол.
Музыка большая, пытаюсь сдвинуть: не выходит.
- Не тронь, малой еще.
- Сам малой, - огрызаюсь незлобно, - больно надо.
Отец приносит кухонный нож, вскрывает упаковку сверху. Хочет разрезать с боков, смотрит на меня:
- Гараж нужен? – я не знаю о чем он, но на всякий случай киваю головой, - Понятьненько, значит так достанем.
Отец достает через верх из коробки полированный ящик, ставит рядом со мной:
- Давай, открывай, хозя-и-н, - и показывает где открывать.
Я открываю верхнюю крышку, отец поддерживает, помогает. Внутри лежит что-то круглое, рядом белая полоска резинкой к боку музыки прижата. Отец пальцем раскручивает круглое:
- Проигрыватель называется, запомнил? Слушай дальше…
Снимает картонку:
- Смотри сюда, - наклоняет мою голову, - видишь?
- Ага, - я доволен не меньше папки.
Конечно, я давно понял, что это. У Федькиных родителях (другой Федька, не напротив) стоит такая радиола. Правда, она всегда накрыта треугольным вязаным платком, и, строго настрого запрещено ее трогать. В тумбочке, на которой радиола, лежат грампластинки в ярких конвертах. Сперва мы честно не трогали радиолу, разве только приподнимем узорчатый платок. Развалимся на диване, разглядываем конверты. Не так конечно было: взрослые мальчишки разглядывали, мне показывали, да в руки не давали. «Малой еще, уронишь». За свою жизнь я успел заиметь двух врагов: отцовский ремень и это дурацкое слово «Малой». С ремнем-то я еще мог справиться: он побьет меня вечером, отец ляжет спать, выкраду его (ремень конечно, не отца же) и давай над ним изгаляться, то затопчу, то об стену изобью. Пробовал и говорить с ним, и ругать – ничего не помогает. Так и остался он мне врагом. Да, совсем забыл о дяде Саше, похуже ремня будет. Лысый, толстый и маленького роста. Ну его, не про него рассказ. Слово «Малой» не только запрещает многое, так оно еще и приклеилось ко мне обидной кличкой.
Радуюсь оттого, что у меня тоже есть радиола: ко мне будут все приходить, разглядывать. И пускай только попробуют назвать меня «Малой», фиг им, теперь я могу решать, кому можно трогать, а кому нет. И, если честно, я никогда не видел, что находится под крышкой.
Вот и получается, папку я совсем и не обманываю: радуюсь за себя, за папку. И, самое главное, папа хвастается передо мной: малым. Сейчас ни я, ни он не чувствуем разницы в возрасте – мы стали равными. Я простил ему и ремень, и постоянные нравоучения. Да все простил, потому и бросился на шею. «Какой ты папка у меня хороший». «Глупенький, как мало тебе для счастья надо» - он обнимает меня – «Ты еще посмотри, у него ручки есть - волны искать».
Ручки, волны искать, я у Федьки видел. Даже покрутил малость, пока мальчишки не видели. Отец Федьке устроил взбучку: «Я же помню, стрелку на Ленинград ставил, а тут Магадан». Дядя Леша боялся «Магадана» даже больше, чем я цыган. Однажды во сне мне приснился «Магадан», действительно страшный – огромный черный многоголовый пес, и явно цыганской породы. Не знаю, сколько голов, но пальцев на руках не хватило. А пальцами ног я не считал. Они были заняты и спасали меня бегством.
Все хорошее проходит всегда быстро, и вот отец стоит у двери:
- Надо обмыть. Покупка серьезная, никак нельзя. А то пропадет зазря, - и мне строгим тоном, - смотри у меня.
- Приду, проверю – уже за дверью слышу его голос.
Взрослые все же люди глупые, не всегда конечно, но все же. Можно ведь просто сказать, «сынок, надо помочь». Я пойму и все сделаю как надо, без всяких угроз и проверок.
Взрослая глупость подтвердилась еще и в том, что отец на радостях не догадался, что я действительно малой и музыку мне никак не поднять. Я не знаю как до ванны-то дотащить, не то что в ванну.
Я сел на пол, стать думать-гадать. Позвать взрослых на помощь? Еще чего! Мальчишек? Ни за что! Мне решать, кому трогать, а кому нет. А если позову их помогать - будет им фора. Да еще и обзываться станут.
В доме тихо, кто на работе, кто гуляет. Только Славка ревет, видно его сестренка мучает. Я вслушиваюсь, Славка чует что ли, еще громче орет. У меня ничего не выходит, но я же не реву. Слышу, Славка уже заливается смехом, забыл про слезы. Обидно мне стало, ему хорошо, малолетка (третий годик), мне пятый. Плохой возраст, не нравится мне. Был бы как Славка, пожалели бы. Был бы как Федька, давно бы обмыл эту музыку. А сейчас – не то, не се.
- Что за дурдом? – Матрешка из своей конуры вышла – Потише там.
Слезы у меня разом кончились. Вот Матрешка, нет – Матрена: молодец. Подсказала ненароком.
В прошлое лето решила Матрена клумбу камнем огородить. Попросила дядю Колю камень привести. Дядя Коля работает на самосвале. Приедет на обед, оставит самосвал у барака, облепим бибику всей детворой. Кто в кузов, кто в кабину. Федька-напротив обзовет меня малым, но сгонит малышню и посадит за баранку. «Только далеко не езжай. И смотри, больше ничего не трогай». Я клялся «не буду» и тут же хватался за все рычажки, нажимал на кнопочки. Дядя Коля придет, поворчит для порядка, исправит нами накрученное, даст «газку» со стрельбой, окутает всех черным дымом и был таков. Бабку Матрену он также не любит, вот и решил пошутить над старухой. Как и просила Матренка, привез он ей камня, только крупного. Ему то что: поднял кузов, ссыпал, укатил.
Баба Матрена ходит вокруг, голову почесывает.
- Вот, сопляк, вычурился. Ничего, мы тебе спесь-то повышибаем.
Сидим мы в кустах, радуемся – есть на свете справедливость. Подвела нас Матрена, выкрутилась. Принесла доску, стала ею камни двигать – да быстро. Подсунет под камень край доски, поднимет другой край – камень и сдвинулся. К вечеру получилась у нее клумба. Мы теперь часто на тех камнях сидим.
Так, дома доски есть, папа полы менять собрался. Но радиола не камень, не покувыркаешь. Да, чуть не забыл: на прошлой неделе соседи двигали комод, подложили по него мокрую тряпку. Ага, за работу.
Самое трудное – подложить эту проклятую тряпку. Кое как приподнял музыку, только тряпку засовывать, музыка палец придавила. Застрял палец, не могу вытащить. В голове сдавило, глаза слезой щиплет. Кое-как вытащил палец, плюнул на тряпку: какая разница, пусть полы будут мокрые. Сделал водяную дорожку до самой ванны.
На стене висят ходики с гирьками, я еще не умею толком узнавать время. Но гирька опустилась на целую ладошку, когда доехали «мы» до ванной.
- Заслуженный перекур. – Папины слова, я еще маленький курить. Так все говорят, и не курящие тоже.
Но, папироску я пробовал, дядя Саша (тот самый: маленький, толстый и лысый), уговорил. Обозвал салажонком, а если нет – докажи. И протягивает дымящую папироску. Не сумел я оправдаться, оказался салажонком, одной затяжки хватило и на слезы, и на кашель. Голова закружилась, дядя Саша хохочет зло, даже не зло, противно как-то. Мало того, моим родителям наговорил, что курю я, и «если курит, то покупайте курево сами, я в снабженцы не устраивался». Слава богу, родители не поверили: в возрасте «не то не се» никто не курит. А Толька-цыган не считается.
У Тольки волосы кудрявые, черные. Да и сам он черный. Однажды подошел ко мне тихо сзади, схватил за плечи. Испугался я от неожиданности, оглянулся: все, пришли цыгане за мной. Помню, полдвора прибежало на рев. Успокаивали, домой отвели, а слезы все не кончаются. Даже Матрешка прибежала. Мамка моя на нее накричала – «Все вы, со своими россказнями про цыган». Матрешка посадила к себе на коленки:
- Глупенький, да никто тебя не украдет.
Так я и поверил, это пока глупенький, не украдут. Папа говорит, со мной возни много. Подрасту, Матрена сама и отведет к цыганам.
Сижу на качели, скучаю. На ней ведь вдвоем кататься можно – доска с торчащими ножками посередине. Подходит Толька-цыган. Хотел я драпа дать, а он:
- Давай покатаемся.
- Давай, - боюсь, но вида не подаю (доска длинная, успею, если что).
Не зря боялся, наклонил он доску резко, я и скатись по ней, до самой железки.
- Че не ревешь? Иди, ябедничай.
Да я бы заревел, только дыхание сперло – не до рева. Потом наревелся, когда отец драл за порванные штаны. А ябедничать не стал – думаю, вырасту, сам отомщу.
Теперь я понял, как мне музыку в ванну засунуть. Как Толька меня на качелях. Задрал доску на край ванны, получилась горка. Прокатился по ней сам, музыку пристроил. На тряпку, на мокрую. Ногами в стенку упираюсь, толкаю радиолу (наконец-то, а то музыка да музыка, как дитя малое). Не дотянул я, роста не хватило. Пришлось радиолу назад спускать. Принес табуретку, положил у стенки. Снова музыку наверх толкаю, упираюсь в табуретку. Радиола лезет медленно, чувствую, не хватит мне сил, сам уже сползаю. Обнял доску крепко, музыка в голову опирается. Да еще и диск крутится, папка ведь его раскрутил. Жалко, пластинки у нас нет, с музыкой веселей. Только шум и слышно. Стал я головой музыку толкать. Она возьми и застрянь, ну никак не двигается. Может сучок какой в доске? Поднимаю голову, ура! Музыка в стенку за ванной уперлась. Слез с доски медленно. Лежит она на ванне, музыка на ней, я «перекуриваю». Диск еще громче слышно, видно сильно раскрутился. Поднимаю крышку, стоит кругляшка на месте, только белая полоска отошла от края, на ней резинка порванная. «Рекордер, по нем звук идет» - это Федька про полоску потом так скажет. Я не пойму откуда шум, оглядываюсь. Закрываю уши руками, все равно шумит. Папа говорит: у меня в голове пусто - ветер гуляет. Я думал он так ругается, а сейчас понял, правду папка говорит – действительно пусто. Руки, ноги сразу устали, заболели. За себя обидно, за мамку с папкой – не везучие они - не того ребенка взяли. Одна радость – цыгане не украдут - я им такой не нужен. Только радость какая-то невеселая.
Слезами делу не поможешь – верно глупая пословица: наревешься вволю, не понарошку, и на душе полегчает. Только душа у меня неправильная. Мама говорит: душу не обманешь, она все чует. Я наивно верю всем, а моя душа хоть бы раз подсказала… Матрена про меня: душонка у пацана хилая. Папа: какая душа… поповские сказки. Не стал я реветь, иногда и глупости бывают верные: реви не реви, а музыку… Вот только слезы сами - не реву, не плачу, а они все равно льются и льются. И хочется мне стать любимым сыном, чтобы папа с мамой не жалели о выборе. И чтобы папка не ругал аиста, нашедшего меня в квашеной капусте.
Беда одна не приходит: в кране забулькало, загремело, упало несколько капель и все – надо за водой к колодцу идти. На улице зима, холодно. Заглянул в окно – снег на солнышке блестит, аж в глаза «кусается». Одеваться долго, колодец рядом, и совсем на улице кажется не холодно. Только валенки одеть надо, Матрена говорит: «если ноги в тепле – не замерзнешь».
Колодец у нас неглубокий, сам мерил. Так дело было:
Сижу на камнях у клумбы, облака разглядываю. Рядом Степка пристроился. Степка – дядька взрослый, только пришибленный малость. Так все говорят. Сперва я побаивался Степку, а потом сдружились. То костер в степи разожжем, то землянку выроем. И никогда не называет меня малым. Обзывается порой:
Генка пенка колбаса,
На веревочке оса…
Получается у него совсем не обидно, не как у других.
- Смотри, лошадь паровоз тянет – Степка на облака показывает.
Лошадь я увидел сразу, а вот паровоз…
- Это не паровоз, это корова.
- Сказал …корова. – Степка отвернулся, сердится.
- А паровоз тут при чем? – моя очередь возмущаться.
Пока мы спорили, паровоз-корова изменился и превратился…
- Слон! – одновременно воскликнули мы.
- Жалко звезд не видно, представляешь: из под копыт коня сверкают звезды, они ложатся на бока слонов… - тут Степка замолчал, задумался.
- Степа (ох, сколько раз я получал нагоняй от родителей за такую «фамильярность», ведь Степка все-таки взрослый), мне мама рассказывала, что из глубоких колодцев звезды видно даже днем.
Степка подошел к колодцу, заглянул вниз:
- Давай попробуем.
- Давай.
- Тебя, Ген, в колодец опустим.
- Давай вместе Степ?
- И кто ж нас вытаскивать будет, а? – рассуждает Степка по взрослому, - да и веревка оборвется.
Устроил он меня в ведро поудобней, стал опускать медленно.
- Видно?
- Пока нет – кричу ему в ответ.
- Ты крикни, когда вода будет, а то утонешь.
Степка опустил ведро уже до воды, а звезд не видно. Хоть и страшно, но хочется увидеть, хоть одну малюсенькую. Привстал я в ведре, молчу про воду, хоть и стою в ней по пояс.
- Веревка кончилась. Что молчишь, звезды разглядываешь?
- Ага – соврал я.
Колодец оказался неглубоким, но в этом не виноват ни я, ни Степка. Он наверху такой радостный, а я… ну ее, эту правду.
Домой я попал быстро, наследил в общем коридоре мокрыми валенками (попробуйте сами донести ничего не пролив, если вы ростом с два ведра). Вода обжигает, пальцы не сгибаются. Подошел к батареи, обнял руками – греюсь. Видно напутала Матрена: был в валенках, а все равно замерз.
Поливаю радиолу из ковшика, протираю мочалкой, мою чисто-чисто. Придут мама с папой, все готово и не пропадет музыка зазря. Вот только устал я, не смогу радиолу обратно сразу отнести. Видимо, я действительно малой. Оставлю в ванной комнате, отдохну чуть-чуть и тогда…
Лег на кровать, глаза слипаются, сам с собой разговариваю: «И совсем папка не глупенький. Он знал, что смогу, - я же не маленький».
Пришла Матрена, сперва грозила пальцем, потом повела к цыганам. Толька-цыган сидит на троне, по сторонам сидят два Магадана. Матрена за руку меня не держит – бери да беги. Но у меня сил нет: от страха, от жары.
- Забирай заморыша. – Матрена толкает меня в спину.
Толька даже не смотрит в мою сторону, говорит сквозь зубы:
- Больно охота с салагами возиться.
Я конечно не хочу к цыганам, но и врать так нагло не надо…
- Сам ты салага, тоже мне фон-барон нашелся – от горшка два вершка.
Я даже не говорю – кричу. Иду к трону. Магаданы закрутили головами: вот-вот кинутся. Ну и пусть… Толька-цыган встал на трон, пыхтит папироской:
- Беги, ябедничай, пока мои псы тебя не сожрали.
Один Магадан схватил меня сзади (честное слово - не поворачивался я, чтобы убежать), кусает больно. Бью его по морде…
- Во как! Мамаша, подержите ручку ребенку, а то не дай бог, иглу сломает.
Открываю глаза, вместо Магадана доктор в белом халате укол делает. Он заметил, как я проснулся, улыбается, говорит что-то. Только мне слышно плохо, в голове шумит, кто-то стучит молотками. Доктор задрожал, раздвоился, развалился на части и тут же исчез в темноте.
