рассказ Главный

[олдшуз]

Главный


Кризис среднего возраста настиг его и подло ударил в спину. Он не упал, но ему пришлось пробежать несколько метров унизительным аллюром, согнувшись в три погибели, и нелепо загребая руками воздух. А когда ноги наконец догнали тело, он остановился и застыл, недоумённо оглядываясь по сторонам. Привычный мир изменился. Люди окружавшие его сорок лет вдруг поменяли ценники, вес и упаковку. Как в магазине во время какой-нибудь гиперинфляции.
Родная жена, на самом деле, оказалась алчной, ловко манипулирующей самкой. Это она двадцать лет назад поманила голой грудью и голым же крутым бедром только что вылупившегося из армейского яйца желторотого дембеля. И это она крепко прижала к себе, ловко упала на спину и коварным удушающим приёмом заставила СашкА и оплодотворять, и обустраивать, и кормить и терпеть, терпеть, терпеть…
Дети тоже не подкачали. Ни тени уважения, ни намёка на любовь… только давящие на холку острые седалищные кости, да оскорбительные дай-манеры.
Друзья, приятели, коллеги, начальство… загружали органы чувств СашкА своими тупыми проблемами, не слушали его, не слышали и не желали слушать и слышать. И, вообще, оказалось, что Александром Воробьёвым никто по-настоящему никогда не интересовался. Мир человечества, широко и радостно улыбаясь, плыл мимо; громыхал политическими разногласиями, трубил чемпионатами мира по футболу, фонтанировал техническими революциями и социальными мутациями. А Сашок стоял на обочине и не понимал, как ему втереться в эти стройные ряды, чтобы также, широко и радостно улыбаясь, плыть плечом к плечу навстречу общему человеческому счастью.

Конечно, он сразу заподозрил неладное и полез в интернет. Интернет немедленно выдал диагноз, а коуч-лекции вылили на него мутный поток словес, определений и никуда не годных советов. Сашок только понял, что некоторое время - может год, может пять, и чёрт ещё знает сколько - ему придётся жить безрадостно, без привычных удовольствий, без ощущения счастья.

С нездоровым интересом он стал присматриваться к миру, к этим лживым, окружающим его людям. Как они-то приспособились в этой мутной бурлящей жизни лепить своё глиняное счастье?.. Ведь, как понял Сашок, любой человек существует всего лишь для того, чтобы иногда видеть, как Фортуна, попирая крылатыми сандалиями своё колесо, плавно разворачивается, и вместо круглой, как луковица блистательной задницы, перед носом везунчика вдруг вспыхивает красным золотом лицо богини удачи. Фортуна кивает избранному, наклоняет свой рог изобилия и вот оно - посыпалось... И необязательно нечто материальное, имеющее форму, запах, цвет. Нет! Это может
быть ощущением, мечтой, мыслью… Ведь грёзы о жизни во дворце, у живущего на помойке бомжа, бывают намного восхитительнее и слаще, чем реальная серая жизнь среднестатистического обладателя трёхкомнатной квартиры.
Конечно, Сашок не кинулся спрашивать в лоб каждого встречного-поперечного: - Что есть счастье для тебя, лживый ты и равнодушный к другим людям человек
Нет. Он осторожно и хитро насаживал на острое жало вопроса хлебный мякиш эвфемизма, червячок метафоры или мотыля, под названием оксюморон - этакую кровавую запятую сарказма и стилистической ошибки
Визави неохотно клевали, теребили наживку, вяло шутили и безбожно врали, скосив глаза на прямоугольник смартфона.
- Понимаешь, Сашок… - мечтательно прищуривал свои крупные лошадиные очи сварщик и сильный человек - Лёха Сергиенко. - Вот ежели на планете не станет войн, голода и абортов, то мне, по гамбургскому счёту, ничего больше и не надо…
Но Сашок видел своим вооружённым кризисом среднего возраста глазом, что наплевать Лёхе на войны, на голод и, чего уж греха таить, на аборты ему тоже плевать. А вот ежели «Спартак» в беспримерной борьбе, выиграет у какой-нибудь «Барселоны» финальный матч в Лиге Чемпионов, то вот тут и случится у Лёхи самое настоящее счастье. И будет он тогда с такими же лошадиноголовыми мотаться по ночным барам, наливаться пивом и орать хвастливые спартаковские кричалки...

- Да что мне-то… - рассеянно водила глазами по потолку Зинаида. - Лишь бы вы у меня были все живы-здоровы… - хотя из обрывков разговоров, из случайно оброненных фраз, вздохов и сожалений, складывалась совсем другая картина счастливой жизни его жены.
Козья ферма! Голов пятьдесят белых «зааненских» рогатых «мадам», с нежной, почти человеческой психикой; с чашеобразным, литров на пять, тугим выменем и с весёлой мекающей детворой. Белое, с пенной шапкой, молоко, белый ароматный сыр Фета и плесневелый Пулиньи-Сен-Пьер, а на зелёном лугу пасётся ослепительное четырёхногое непрерывное счастье.

- Счастье? В мои-то годы? - вопросительно блеял Степаныч - старейшина бригады и сварщик от бога. - Мне тут осталось-то: семь без четырёх, да три улетело. Я ж старый, как попова собака! - и добавлял по привычке длинное и печальное ругательство.
Но горел азартно глаз у этой «поповой собаки» на крепкую сорокапятилетнюю бухгалтершу Марину Сергеевну, которую он ласково величал Малиной Сергеевной. И не вытравишь его, бывало, из кабинета в день получки. Так и скачет у её стола, что твой дикий кОзел Трататуй. И чувствуется, что не вся ещё муть осела, что бродят ещё дрожжи, а в руках-то вожжи, а к вожжАм-то жеребцы, к жеребцам-то бубенцы, в бубенцах звон чистый, прокачу со свистом!.. Эге-ге-е-ей!..

- Объект! Объект надо сдать! - стучал по столу каменным пальцем Василич. - Как только опрессуем, закопаем, подпишем - вот тогда и аминь!.. Хоть в запой! - и строго глядел из-под козырька белой прорабской каски на СашкА, как бы пресекая саму мысль о простом человеческом счастье. Как закалялась сталь!.. Оборона Козельска!.. Триста спартанцев!.. Но пассаран!

Хотя сам, между тем, острым обойным ножичком вырезал из куска пенопласта игрушечный станционный домик, с окошечками, с крылечком и с уютной печной трубой… А вернувшись с работы и наскоро поужинав тем, что послал господь и сетевой магазин, он спешит в подвал. Кстати, Сашок побывал там, когда помогал Василичу строить забор. Побывал и опешил. Половину, отделанного керамогранитом подвала общей площадью восемьдесят!.. восемьдесят самых что ни на есть квадратных метров занимала гигантская игрушечная железная дорога! С тоннелями, с вокзалом, с депо, с одним грузовым и тремя пассажирскими составами! Вся эта мечта юного железнодорожника мигала, свистела и носилась по закрученной спиралью горной дороге. Шлагбаумы опускались и поднимались, стрелки вовремя переводились и застывшие фигурки людей казались мультяшно натуральными, только остановившимися на минутку в раздумье…


От нежданных гормональных бурь, разводов, увольнений, ограблений, потопа, внеплановой гибели близких... человечество надёжно и многократно спасала игрушечная железная дорога, козья ферма, ядрёная вдова и футбольные вакханалии.
Весь мир, оказывается, лелеял на сердце некую зазаборную тайную историю, придуманную вторую жизнь, которая сияла голубыми зубчатыми вершинами и манила самым настоящим счастьем. И только Сашок - нравственный уродец и дегенерат - тупо пёр по жизни, бесцельно перетекая изо дня в день, и не имея перед своим веснушчатым носом этой болтающейся на верёвочке морковки... Жил, как скот!
Он принялся судорожно ощупывать себя на предмет тайных иллюзий и захватывающих дыхание мечт. Но тщетно. Ничего. Как на выжженной поверхности Меркурия - плюс 427 градусов по Цельсию.
Конечно, оставалась у него рыбалка. Но это слово было тщательно вымазано дёгтем, и до такой степени истерзано его женой, что теперь времяпровождение такого рода представлялось СашкУ каким-то особым срамным извращением, которого надо было стыдиться.

- ...Хватит! Сколько можно заглядывать по-собачьи в глаза и вилять хвостом? Мне уже сорок! - Сашок зверски выпятил несуществующую квадратную челюсть и сжал веснушчатые кулаки. - Скоро можно будет справлять юбилей - без малого двадцать лет тобой помыкает жена. Поздравляю! - он оглядел разорённую кровать, разбросанную по полу одежду, себя, сидящего в трусах на кровати, и со злостью дёрнул ногой.
С ноги пулей слетел тапок и, описав нежданную траекторию, врезался в ночник на тумбочке. Ночник такой подлости не ожидал. Он закачался, пытаясь поймать баланс, затем медленно накренился и нырнул вниз. Блямс!.. Сашок инстинктивно втянул голову в плечи и зажмурился.

- Ты что там, безрукий, расколотил? - немедленно донеслось из спальни жены. - Лучше бы ты себе голову расколотил! Правильно мама говорила: - Рыжие, они все, либо пропойцы, либо придурки. Мне, похоже, достался второй вариант!

Сашок представил себе тёщу - дебелую «базарную» бабу, смахивающую на бурдюк с простоквашей. Она агрессивно махала руками и жирными губами выговаривала очередную «жеребятину» . Сашок содрогнулся и шёпотом выругался. Он опустился на карачки и стал осторожно собирать осколки.

В соседней комнате сидела на своей кровати жена, и вывалив белую удоистую грудь, кормила Ваньку. Параллельно, Зинаида не забывала проклинать мужа и весь его род «придурковатых» людей рыжей масти. Несмотря на воскресенье, она только что мстительно растолкала дрыхнувшего мужа, и наорала за свинарник в спальне, за драные обои над кроватью, за свою погубленную молодость…

Самой Зинаиде спать удавалось нечасто. Ванька был младенцем с норовом, благо было в кого. Правда, явившись на свет, он на полгода затаился. Видимо, собирал информацию, обрабатывал её там за плотно прикрытыми веками, вычислял ху из ху и кого можно подвинуть с нагретого места, чтобы самому укорениться, развиться и, наконец, расцвести во всём великолепии своих генетических предрасположенностей.
Через полгода сынок крикливо выставил отца из супружеской спальни. Сашок с огромным облегчением поменял «нагретое» место на пустующую комнату дочери, в результате чего перестал спать на ходу, в транспорте и во время работы. Дочь Настя, ещё приезжала по выходным из города в отчий дом, но ночевать уже не оставалась. Она с опаской брала на руки братика, который смотрел на неё с прищуром, оценивающе, как повар на кусок говядины.

Постепенно в доме установилась диктатура Ивана, свет, Александровича. Это была густая невыветриваемая атмосфера глупых, но непреложных желаний, неистового крика, мелкой подобострастной суеты и круглосуточного бессменного почётного караула. В воздухе носились благовоние подгорелой манной каши и целебный дух уринотерапии.
Иван очень хотел жить. А жизнь - это желания. Ночью он страстно желал тепла, света, свежего воздуха, подвижных игр, еды, питья, сухих штанов, колыбельных песен, связку ключей, хвост кота Чингиза... Днём он желал спать и набираться сил для ночных бдений.
Если его желания, по каким-либо причинам, не удовлетворялись, Иван изволил гневаться. В гневе он был виртуоз. До хныканья и неопределённого скулежа Иван никогда не опускался. Это было мелко и недостойно его искусства. Всё равно, как для выдающегося пианиста, выступающего в Карнеги-холл, вместо сложнейшего 3-го концерта Рахманинова, вдруг взять да и наиграть одним пальцем «В траве сидел кузнечик»
Орать Иван начинал внезапно и сразу на максимальной громкости. Дикое верещание пронзало слушателей насквозь, затем раскатистое щедрое «А-а-а-а…» ракетой уходило в фальцет и уже оттуда, по нисходящей, булькая и переливаясь, мастерски опускалось в басы. Палитра обертонов его крика была безмерна, как у китообразных. Драматургия действа была проста, как пищеварение одноклеточных. Зато эффективность была, как у системы залпового огня «Смерч».


После рождения сына, Зинаида превратилась в МАТЬ - великое и святое служение. Во-первых, потому что он был ребёнком долгожданным, во-вторых - мужского пола, а в третьих - у Вани в геноме было так и записано: - Ярко выраженная способность к лидерству, достигаемого посредством подавления окружающих.
Как только проявился крутой характер сына, у Зинаиды тут же случился «стокгольмский синдром». Обожать, умиляться, защищать и взращивать своего крошечного «лиходея» стало намного легче и слаще.
Но не стоит думать, что все эти тяготы и лишения, ор и недосып, она, где-то глубоко внутри себя перерабатывала в концентрат любви. Не-е-ет. Наоборот, Зинаида бережно копила в себе этот «тротиловый эквивалент» сыновней благодарности и хлопотливо формировала из него некий кумулятивный снаряд. И когда этой накопившейся энергией уже можно было прожигать стены, Зинаида разворачивалась к мужу ...

Мужу этот постродовой апокалипсис порядком осточертел. Тем более, что к тому времени, он неуловимо для домочадцев менялся, пребывая в кризисе «роковых, сороковых». На работе Сашок заслуженно выбился в бригадиры, с ним советовались, его уважали, подсовывали ему под крыло учеников, и уже мало, что оставалось от облика прежнего СашкА.
Он заматерел, щеголяя татуировкой мудрости, которую наносит природа в виде морщин; перестал молоть чепуху и в разговоре брал солидные глубокомысленные паузы. Но для Зинаиды, которая видела его каждый день, эти все изменения были незаметны, как незаметно всё, что каждый божий день назойливо лезет в глаза. Для неё он был всё тем же Сашком - безобидным, покладистым, чуть нелепым - идеальным нейтрализатором женской стервозности...

(с)олдшуз

[олдшуз]

Главный

… Сашок полюбовался на кучку битого стекла и с каким-то мрачным удовольствием подумал: - Всё, твою мать, разбилось наше семейное счастье… - и язвительным полушёпотом добавил невесть откуда всплывший официоз: - На почве семейных неурядиц!

Он босиком пошлёпал в кухню за веником и мельком заглянул в спальню жены. На кровати сидела какая-то чужая женщина и, умильно сложив губы, что-то тихо наговаривала какому-то чужому младенцу. Сашок похолодел. Он поспешно восстановил в памяти образ жены и, уже из кухни, снова посмотрел в дверь спальни. Женщина, отдалённо напоминающая Зинаиду, всё так же сидела в позе кормилицы. Младенец, играя пунцовыми рекламными щеками, активно питался.

- Качает, как дренажный насос! - с неприятным чувством подумал Сашок. Он взял в руки веник с совком и вдруг испугался своих хульных мыслей.

- Так вот как это происходит! - с ужасом подумал Сашок. - Не постепенно, капля по капле, а бабах!.. и как-то сразу оказалось, что двадцать лет жил с абсолютно чужим человеком. Спал, ел, плодил детей и даже один раз отдыхал с ним в Кисловодске.

Он проскользнул мимо спальни с «чужой» женой в свою комнату и ошалевший присел на кровать. В голове замелькали стандартные мысли дезертира:
- Что делать? Пора валить, вот что… Давно пора… терпел всё, пока жизнь не профукал! Идиот!.. Ладно… теперь надо ей как-то всё сказать, объяснить. Да этой мегере разве объяснишь? Орало своё, как откроет - оружия не надо… Написать надо, вот что! Точно… хоть раз в жизни до конца выслушает. - Сашок подсел к письменному столу дочери, пошарил по ящикам и нашёл чистый лист бумаги.

- «Дорогая Зина!» - написал Сашок и тут же зачеркнул. В следующие пять минут он последовательно зачеркнул «Уважаемая Зинаида», «Привет, жена!» и «Здравствуй, Зин!». Он задумчиво покусал карандаш и когда под его зубами хрустнул грифельный стержень, решил написать своё обращение к жене попросту... так, как будто с ней разговаривал.

«Зина! Я ухожу от тебя. Нам надо пожить раздельно поврозь. Терпение моё лопнуло. Сколько можно орать как будто работу работаешь. Может я что-то не знаю, и у нас в России за крики деньги стали платить? А? Но вообще-то на Земле 8 миллиардов людей и ты спокойно можешь себе выбрать на ком будешь теперь зарабатывать. А с меня хватит. Даю тебе две недели. Потом вернусь посмотреть как ты изменилась на почве семейных неурядиц».

Он быстро оделся, и пока собирал вещи в рюкзак, вдруг поймал себя на том, что гундосит себе под нос однопальцевое «В траве сидел кузнечик...» Сроду Сашок никаких «кузнечиков» не производил, даже во хмелю. А тут подишь ты… Настроение было лихорадочно-приподнятым, как в детстве, в последний майский школьный день. Впереди, сквозь жаркий янтарь лета, светилась и раскручивалась великолепная лента беззаботной трёхмесячной жизни, и цветастое, как попугай, знамя детского анархизма весело хлопало на вольном каникулярном ветерке…
Но где вы видели абсолютно счастливого дезертира? Куда девать, например, совесть - этот маленький остренький камушек под пяткой в его ботинке. И зрело в СашкЕ ощущение, что он предатель, подлец и своим бегством грубо ломает нечто цельное, с виду красивое и гармоничное. Побредёт теперь это нечто цельное красивое и гармоничное калекой на одной ноге, с подвязанной пустой штаниной и на уродливых костылях с резиновыми копытцами...

Боясь, что сомнения овладеют им окончательно и никакого каникулянта из него не получится, Сашок закинул не до конца собранный рюкзак на плечо и решительно вытолкал своё дрожащее от возбуждения тело из комнаты дочери. Вот теперь действительно всё! Он стоял в проёме двери спальни жены, как на скользкой доске трамплина, угрожающе нависающей над бассейном, который отсюда сверху кажется размером с кювету для заморозки льда. Где-то позади восхищённо-боязливо повизгивают знакомые девчонки, а провокаторы приятели продолжают подначивать. И деваться ему некуда. Остаётся только шагнуть в эту пустоту, которая через считанные мгновения обретёт более или менее удачную конкретику…

- Ты что, спятил?.. - грозно прошептала Зинаида, баюкая засыпающего сына. - Какая тебе сегодня рыбалка? Ну-ка, разоблачайся назад и марш курятник чистить… месяц уже прошу. И когда ты уже повзрослеешь? Всё никак в свои удочки-крючочки не наиграешься. Ты что в пятом классе застрял? Вот же горе моё… а говорила мне мама…
- На, читай! - Сашок шагнул с трамплина в пустоту и, пролетая мимо жены, сунул ей листок с ультиматумом. Зинаида недоумённо повертела в руке листок.
- Что это? - она прочла первые строки и растерянно посмотрела на мужа. - Ты что, белены объелся? - её зеленоватые навыкате глаза торопливо поискали на лице мужа следы шутки, несанкционированного утреннего пьянства, безумия... но видимо не нашли. Потому что Зинаида тяжело поднялась, бережно уложила спящего сына в его кровать, и когда обернулась к Сашку, то перед ним предстала вовсе и не жена, а натуральный волк Фенрир, в пасти которого погиб верховный бог скандинавской мифологии Один. Иллюстрациями с этими эпохальными существами СашкА потчевал сосед Савельич, который увлекался небывальщиной подобного рода.
Последний раз такое лицо Зинаида надевала когда соседский «кавказец» Борька сорвался с цепи, и звеня остатками кандалов, прирезал любимую Зинкину козу Шкоду. Дело было белым будним днём, улица была пуста, Борька был ростом с небольшого пони, а Шкода паслась на привязи перед домом.
Сашок помнил, как вернувшись с работы столкнулся с женой у своего дома. Широко шагая, она прошла сквозь него к соседскому участку; на лице - девять баллов, в руках - топор. Чуткие соседи заперлись в доме, бросив на произвол Зинаиды верного, но преступного пса. Борька тоже почуял неладное, забился в будку и даже не вякнул, когда скрипнула калитка...
После этого случая, перепуганный Сашок удалил топор из свободного обращения и спрятал его под свесом крыши сарая. И сейчас, когда Зинаида повернула к нему то самое лицо, он испуганно расслабил нижнюю челюсть и рефлекторно глянул на её руки. Топора в них, слава богу, не было.

- Вон! - кратко распорядилась Зинаида, и Сашок не понял, как он выкатился из дома, завёл машину и дал газу. Очнулся он только возле каменецкого пруда.

(с)олдшуз

[олдшуз]

Главный

Родительский дом был похож на перепуганного беглеца. Оторвавшись от преследователей, он прибежал на окраину посёлка Каменецкий, забрался в самую гущу сливовой поросли, загородился от мира джунглями жгучей крапивы и закопался в землю чуть ли не по окошки. Сашок тут не был лет пять и ему стало жутко от бессмысленной зелёной мощи природы. Легко представлялось, как будет выглядеть планета, если вдруг на ней исчезнут люди или станет их намного меньше.

Весь оставшийся воскресный день Сашок извёл на придание жилью обитаемого вида. Он сходил к соседской бабушке и попросил у неё стартовый набор инструментов первопроходца: топор, молоток, пилу, лопату… Соседка уже перешла ту возрастную грань, за которой домучивается старость и начинается долгожительство - пора, ещё при жизни награждающая человека статусом музейного экспоната.
Высохшая, как мумия Сергеевна внимательно выслушала просьбу СашкА и прошелестела в ответ:
- Нет, милок… газом не пахнет. У меня ж печка. Как мужик-то мой помер, так я и не покупаю этот ваш газ…
Сашок сочувственно покачал ей головой и, благожелательно улыбаясь, проговорил: - Понятно… Кукушка поехала… Ладно, бабуль… сам посмотрю, что там от твоего деда осталось.
Сергеевна тут же среагировала: - Приходила, а как же. Да вот третьего дня под окошком моим всё толклась, толклась, а в дом не заходит. Я ей говорю, мол, ты что там, как не своя?..

Сашок прошёл вокруг дома и в одном из ветхих сараев обнаружил искомые лопаты-топоры. Он обрадовался этим простым железным друзьям с прямым бесхитростным характером, с их заточенными зубьями и лезвиями, призванными видоизменять и укрощать целинность планеты. Ведь в каждом мальчишке, от рождения до смерти живёт и мается герой рассказов Джека Лондона. Правда в наш цифровой век этот герой уныло таскается туда-сюда с постылой работы в организованный женский быт, портит желудок рафинированной вываренной пищей, липнет к дивану и выжигает глаза едким мерцанием жидкокристаллических мониторов. И, конечно, хочется его спросить: а где тот дом, который построил Джек? Ну, хотя бы блиндаж или землянка, а? Где то срубленное дерево? Я уж не говорю о посаженном. Где тот гризли, которого герой, защищаясь, убил, а потом съел? Не-е-ету!.. Ничего нет
Зато есть отцовский, супружеский и гражданский долг. Лямка! Юдоль! Длинная бессмысленная семейная жизнь. Финал всегда одинаков: покойник мужского пола с недоумённо-вопросительным выражением на лице «Вот это и была моя жизнь?».

Кто-то скажет, что время сейчас другое, неджеклондоновское. Да, время другое, но человек-то остался прежним. И мы видим, как легко слетает с хомо сапиенса тонкий налёт цивилизованности под влиянием исторических пертурбаций. Ведь с точки зрения эволюции человека, каких-то двести лет - тьфу… плюнуть и растереть. А все завоевания просвещения и прогресса, тёплый сортир, интернет и картинные галереи могут одномоментно исчезнуть всего лишь из-за одного краткого патологического акта мелкой моторики обладателя ядерного чемоданчика...

Так, или примерно так думал Сашок, когда врубался топором в сливовые заросли, когда с лопатой наперевес шёл в атаку на густую и глубокую оборону крапивы; когда затопил печь и накопившаяся, с запахом прели пятилетняя сырость стала покидать комнаты через распахнутые настежь окна, а развешенные по стенам веники свежесорванной полыни заблагоухали очистительной горечью и гламурным ароматом абсента.

Сашок завалился на продавленный поколениями диван, вытащил из головы свой эпохальный поступок и принялся его вертеть, рассматривать, подводить философскую базу, искать благородные мотивы и прочий железобетон, стоя на котором можно было бы уверенно противостоять всяким неудобным и остреньким камушкам в ботинке.

- Почему это случилось так молниеносно? С чего это вдруг? И какого лешего я раньше не чесался? - и конечно же он разобрался, и конечно же он увидел истинную причину своего бегства в другую, предполагаемо-замечательную жизнь. Можно бесконечно надувать щёки, заложив правую ладонь за левый лацкан «спинжака», и транслировать окружению о тяжёлом, как гранитное надгробие характере супруги, о женском шовинизме и загадочной мужской душе… но себе-то, себе!.. А себе надо так прямо и объявить: - Всему виной СЫН!
Да, вот такой урод. Нормальные отцы видят в сыновьях некий гендерный костыль, иногда видят абсолютно пустое вместилище, куда так сладко помещать весь свой мужской опыт и тщательно стерилизованные воспоминания… А вот Сашок увидел в сыне здоровенную шипастую мину, которую покачивает гульливая морская волна. А сама мина болтается на якоре и ждёт, когда на неё напорется человек и пароход с витиеватой вязью на борту «Сварщик Воробьёв».

Начальным звеном логической цепи конфликтсобытий была жена. Зинаида представляла из себя человека сурового и абсолютно неспособного к умильным гримасам, к бархатным ноткам и к нежному рукосуйству. Но её снисходительно-презрительное отношение к себе Сашок терпел и считал тщательно маскируемой любовью. Терпел и считал вплоть до своего выпиха из супружеского ложа. И когда к привычным «придуркам», «охламонам» и «рыжим, сбежавшим с урока, пятиклассникам» присоединился отчётливый наглый детский подголосок, Сашок наконец стал прозревать.
Ему вдруг пришло в голову, что, вообще-то, сыновья ближе к матери, и даже могут ревновать её к отцу. Этот эдипов комплекс, незнакомый с психоанализом Сашок выявил сам... эмпирически, в процессе жизни.
Далее Сашок чуть-чуть напряг свою фантазию и (о, ужасный волк Фенрир и могучий змей Ермунганд!..) представил ясную картинку из своего неминуемого грядущего. Вместо весёлого, озорного и восхищённого своим отцом сына, воображение нарисовало юного, но угрюмого врага, цедящего сквозь зубы яд снисходительно-презрительного хамства, которому он неосознанно обучился у своей матери.
Но что-то предпринимать с сыном - было ещё рано, с женой - поздно, а терпеть и ждать надвигающуюся психологическую смерть - жутко. Во всяком случае никакие разговоры, никакие совместные рефлексии и прочие «чаепития в Мытищах», точно бы ничего не дали. Оставалась только шоковая терапия. Землетрясение, Сталинград и высоковольтный провод за шиворот!
Бегство! Хотя нет… это больше смахивало на коварный отъезд Ивана Грозного в Александровскую слободу...
Чтобы от прежней Зинаиды камня на камне… чтоб вывернуло её всю наизнанку - ежовым мехом вовнутрь. Чтобы вынесло из её подкорки всех «идиотов», «рыжих кретинов» и « безруких рыбаков, которые только кошек и могут прокормить»…
Но, положа руку на сердце, Сашок не верил, что Зинаиду можно пронять подобной тактикой. Поэтому, он вполне доброжелательно косился на второй вариант, который манил своей обязательно позитивной неизвестностью, с нарушением махровых запретов и последующим сладостным моральным разложением личности.

На волю, в пампасы!.. Внимание, внимание! Освободился кандидат на счастливую семейную жизнь. Не алкаш, не гулёна, не альфонс. В посёлке Каменецкий объявляется парад невест! Прощай, Зинаида со стальными, как у рояля нервами! Тебе больше не удастся криком косматить рыжую шевелюру на голове мужа. Отныне все претензии в зеркало. Туда, в амальгаму! Прощай, сын! Никогда тебе не отведать утреннего клёва на каменецком пруду. Некому будет заворожить тебя спиннингами, мотылём, донками с кукурузной кашей на крючках-тройниках из высокоуглеродистой стали. Будешь маяться душой и сердцем без этой эстафетной палочки с леской и поплавком, которую бережно передают по мужской линии…

Утро, такое же неторопливое сумрачное и меланхоличное, как всё осеннее, заползло через окна в дом, выстудило комнаты и забралось к Сашку под одежду. Сашок поёжился и, не открывая глаз, достал телефон. Он с трудом приоткрыл веки и сквозь расплывающуюся частоту ресниц нашёл
номер прораба.
- Василич… у меня тут неожиданно проблемка нарисовалась. Ты мне отпуск дашь? А когда? Трассу сварили, а с опрессовкой мужики и без меня справятся. Да, да, да… буду очень благодарен. Как благодарен? Ну-у-у, Василич… это уже вымогательство. Да-да-да… спасибо, отец родной...
Он безвольно выпустил из рук телефон и погрузился в наисладчайшее из земных человеческих удовольствий - утреннюю дрёму. Волшебное состояние между сном и явью, когда человек, паря в околоплодных водах истёкшей ночи, плавно разворачивается буйной головкой на выход, навстречу предстоящим работам египетским, которые отсюда, из забытья кажутся элементарными, как пареная репа…

Задуманный шикарный натюрморт на сковородке из трёх яиц, двух разрезанных вдоль шпикачек, а сверху помидоры - не вырисовывался. Печь дымила. Это означало, что поменялось давление и та маленькая вчерашняя тяга, что кормит огонь кислородом, прекратила своё существование.
- Боров забило… - оскорблённо подумал Сашок и укусил холодную шпикачку. Шпикачка сочно лопнула на зубах, как мечта о приличном завтраке. - Надо лезть на чердак разбирать кирпичи, выгребать сажу, потом опять всё замазывать... Чтоб тебя!.. - Сашок тоскливо и длинно выругался.
Отчий дом не принимал. То есть принимал, но с условиями, а это было оскорбительно. И ведь всегда так… как в сказке. Чтобы элементарно позавтракать яичницей, надо непременно испробовать кислого лесного яблочка, поймать жар-птицу и тащиться за тридевять земель в азербайджанский Шамахан за вороной томной царицей. А просто так нельзя, что ли… без этого вашего сказочного трудового садизма?
- Нет! - ответил сам себе Сашок. - Нельзя! Шевелиться надо. А то затянет нас человеков со всех сторон жиром. Вот говорят были такие неандертальцы. Любители покоя. Были, были, а потом исчезли. Не слушались маму и Чарльза Дарвина…
Он насторожился. С улицы доносилась громкая речь женского пола. Когда он подошёл к калитке, то увидел местную почтальоншу Книгоношу, которая громко и отчётливо докладывала стоявшей тут же Сергеевне о купленных для неё продукт
- Так, Алевтина Сергеевна, проверяем по списку: спагетти — две упаковочки, окорочка куриные пять штучек, горошек консервированный...
Почтальоншу на самом деле звали Люськой... Люськой Пахомовой. И приходилась она Сашку ровесницей и бывшей одноклассницей. А кличку «Книгоноша» она заработала ещё в начальной школе, перетащила её в среднюю, оттуда во взрослую жизнь и превратила её чуть ли не в фамилию. Сколько Сашок её помнил, Люська везде появлялась с книгой, которую умудрялась читать во время уроков, разговоров, медицинских осмотров, на ходу, в транспорте, и когда однажды ночью всё село сбежалось смотреть, как горит сельпо, она и туда прискакала с книгой.
Литературы она перечитала немыслимое количество, но это обстоятельство не спешило влиять на качество её жизни. То ли память была короткая, то ли ей нравился исключительно сам процесс - было непонятно. Во всяком случае, Книгоноша уже лет двадцать, как стояла на самой нижней выщербленной ступеньке карьерной лестницы почты России. Стояла и читала...
- О-о-о… Сашок! Здорово! Каким ветром тебя к нам надуло? - оживилась Люська. Не успел Сашок
ей соврать, как она своим женским чутьём тут же закрыла ему рот: - Зинка, что ли, выгнала? - Люська повернулась к Сергеевне и заключила:
- Всё, теперь финансы. Вы давали две тысячи, сдачи получилось четыреста восемьдесят два рубля… потом по чекам проверите. - и, не слушая старуху, которая порывалась что-то опротестовать, обратилась к СашкУ: - Ну, рассказывай… как докатился-то? Налево неудачно сходил или получку пропил? А-а-а... ты ж не пьёшь. Забыла… извини… - она вытащила смартфон, ковырнула по экрану несколько раз пальцем и погрузилась в чтение. - Ты рассказывай, рассказывай, а то мне ещё к Свешниковым и к Позднякам тащиться…
Сашок посмотрел на неё, на велосипед, фанерный ящикоподобный багажник которого был полон продуктов, и спросил: - Что читаешь?
- А?.. Лукъяненко… фантастика…
- Интересно?
- Бомба! - она с сожалением оторвалась от смартфона, мельком глянула на Сашка потусторонним взглядом и сказала: - Ну, ладно… я поехала. Ещё увидимся. - и, уже влезая на велосипед, обернулась. - Ты вечерком в профилакторий подтягивайся. Я там культмассовиком на полставке. Будет весело…
- Как?.. Профилакторий заработал?
- А то!.. Приходи, сам увидишь.

(с)олдшуз

[олдшуз]

Главный


Этот профилакторий являл собой совершенно замечательную вещь - этакое доброкачественное новообразование на теле когда-то гремевшего на всю страну, а потом благополучно развалившегося колхоза-миллионера. Колхоз-миллионер также являл собой совершенно замечательную вещь. Представим себе какой-нибудь депрессивный, в аграрном отношении, район в зоне рискованного земледелия советской империи. Урожаи в колхозах-совхозах с трудом покрывают затраты, а рентабельность исчисляется уже не числами, а сиротливо-голодными цифрами.
Но тут на горЕ свистнул рак, верблюд просунул губастую морду в игольное ушко и в результате этих нехитрых, но чрезвычайно редких явлений, на один из аграрных инвалидов начинают вдруг падать с неба золотые слитки в виде неслыханных по щедрости субсидий. Падают спецы из столичных НИИ, партии голландских высокоудойных коров, новая, с иголочки, сельхозтехника и даже, страшно сказать, бригады югославских строителей!
И вот на тощем среднерусском нечерноземье, среди повального и хронического недорода и бесхлебицы, заколосился одинокий и показательно-роскошный аграрный комбинат. Работники этого чудо-комбината немедленно стали все поголовно счастливыми, так как стали посещать свой собственный бассейн, дом культуры, в который наезжали артисты союзного масштаба и, уже на излёте интимных отношений, в экстазе, советская власть одарила колхозников собственным профилакторием.
Профилакторий был самый настоящий. Душ Шарко, грязевые ванны, лечебный массаж, тренажёрный зал и всамделишный медперсонал были призваны ставить на ноги уработавшихся комбайнёров, овощеводов и доярок…

… - Тэ-э-экс… значит, фамилия у нас Воробьёв. Имя у нас - Александр. А отчество у нас? Сашок, как отчество-то? Как дядю Ваню звали? Ой!.. - Нинка вдруг широко открыла свой большой налимий рот, испуганно вытаращила глазищи и, заливаясь мелким булькающим смехом, упала лицом в заполняемые бумаги. - Чего это я буроблю-то? - с трудом, заикаясь, проговорила она. - Иваныч, конечно... Вот же дура-то, холестериновая, а… - она подняла своё брызжущее смехом лицо и, задыхаясь, спросила: - Сащок, а помнишь, как в восьмом классе у тебя вши были, и тебя налысо побрили, а? Помнишь? Приходит, главное, в школу, шапку снимает, а там… - Нинка опять уткнулась в бумаги на столе и тоненьким захлёбывающимся голоском пропищала: - Л-л-лы-с-с-си-н-н-на-а-а-а!.. Рыжая, как японское солнце… как ж..а у гнедой кобылы, на которой дед Митяй воду возил. Помнишь? Как её звали-то?
- Веранда… - сказал Сашок, вынуждённо улыбаясь. Ничего не изменилось. Двадцать пять лет прошло, а как была Паукова дурой смешливой, так и осталась. Да и вообще, вокруг оказались свои люди. Конечно, врачи в профилактории - люди приезжие, значимые, обременённые знаниями и клятвами, но медсёстры, нянечки, завхоз, поварихи… все, как на подбор, деревенская лихая публика - непоступившая, недоучившаяся, непокорившая Москву, Питер и прочие джомолунгмы… С ними со всеми Сашок учился в школе, носился по лугам по полям, воровал запретные плоды в колхозном саду, гулял на их свадьбах, проводах, кумовался и знал всю их подноготную, подспудную, подковёрную… вплоть до поджелудочной.

- Ну, значит, смотри… Все кто работает у нас в агрофирме, получают лечение бесплатно. Все кто со стороны - денежки вперёд. Вон через дорогу, в Сбербанке оплатишь и пожалуйста тебе: палата, трёхразовое питание, процедуры… лечись на здоровье. Та-а-ак… чтоб тебе такое придумать для первичного диагноза? Ммм… Пожалуй, остеохондроз. Сейчас врачей пройдёшь, назначат тебе массажик, ванночки, электрофорез… Окружим тебя заботой, жену тебе подыщем, уже готовую... с тремя детьми… - Нинка прыснула, но от смеха удержалась и продолжила что-то шустро писать в карточке...

На этот штурм одновременно решились двое - Книгоноша и Нинка Паукова. К тому времени, в анкетах у них стоял приговор: сорок лет! и цепь категоричных «не». Не закончила, не состояла, не рожала, не имеет... Как презрительно цедили сквозь зубы замужние односельчанки: - Ни спереди, ни сзади… -
И только НАДЕЖДА - эта маниакальная оптимистка со скрещенными пальцами за спиной и с выбитыми зубами - беззастенчиво врала из зеркала, что всё ещё впереди. Но ведь первое замужество в сорок лет - это уже даже не прыжок в последний вагон. Это авантюра с бешеной гонкой, за бешеные деньги на бешеном такси до следующего полустанка, со страстным упованием на цепь случайностей, которые нарушат неумолимое расписание и заставят хотя бы замедлить бег ушедшего поезда. Чтобы на ходу, грудью пасть на скользкие ступеньки и вцепиться мёртвыми пальцами в поручни, с риском загреметь под безудержную мясорубку колёс...
Э-э-эх... пропадала жизнь! Пропадала Книгоноша - Люська Пахомова - вместе со своими суперзнаниями, с аккуратной, под мальчика, стрижкой; со стареньким, заваливающимся на один угол родительским домом, с велосипедом и тремя подработками.
Пропадала Нинка Паукова. Вместе со своим булькающим смехом по любому поводу, с неунывающим характером, с огромными карими глазами, с огромным, от уха до уха ртом и с огромной нерастраченной нежностью, из-за которой от неё недавно сбежал уже третий, чуть ли не насмерть заласканный кот.
Ничто так не роднит, как общая беда. Все бобылки - сёстры! Сёстры по крови - зеленоватой от тоски и с зашкаливающим содержанием говорящих гормонов: сиротина, грустина, бессмыслестина и даже суицитина!.. И всё время больно… чертовски больно… Какая уж тут к чёрту конкуренция?
Так что, не успел Сашок, как потенциальный жених, дохлебать свою первую тарелку профилактического горохового супа, как сестрицы понарисовали себе лица, смазали елеем голоса и понадевали дольче-гобаны. Затем сбросили с себя тесные, с режущей бёдра резинкой нормы приличия, и к ужину запустили такую сексуальную карусель, какую только смог выдержать Сашок.

Взрослой вольной половой жизнью Сашок никогда не жил. Первый же, беззаботный день на гражданке, когда он двадцать лет назад, в дембельском кителе появился в колхозном ДК, оказался для него последним вольным. Засидевшаяся в девках Зинаида, озверевшая от повального замужества подруг, преломила жуковую выщипанную бровь, блеснула на Сашка азартным зелёным глазом, повела сдобным, загорелым на огороде плечом и шагнула в круг. Запрыгал под салатовым сарафаном налитой третий номер, взметнулись над тяжёлой густой копной волос жадные до мужского руки-лебеди и спелые, откормленные на сметане бёдра исполнили такую бесстыжую страсть, что куда там до неё всем этим Эммануэлям, горячим немецким медсёстрам и тягучим тайским массажисткам… Бравый, но подточенный армейским двухлетним постом дембель, тут же на деревенском танцполе распался на молекулы, а когда снова собрался, то это был конечно же Сашок, но уже Зинкин…

Термин - «французский поцелуй», Сашок, конечно, слышал, но не понимал даже сути предмета. Зинаида, как секспартнёр, была особой чрезвычайно аскетичной, и этот амурный фортель не попал в число обязательных к исполнению элементов. И когда Нинка Паукова жадным налимьим ртом вдруг прилипла к его губам, он понял, что сорок лет прожил целомудренным идиотом. Те длинные-предлинные две минуты, на протяжении которых Нинка орудовала у него во рту своим языком, он просидел с широко распахнутыми глазами, с ужасом понимая, что его вот уже целую вечность насилуют и лишают невинности…

Спустя всего пару часов, его, слегка чумного от Нинкиных парижских изысков, заманила в подконтрольную ей библиотеку Книгоноша. Но вопреки своему устоявшемуся имиджу, она не стала читать Сашку передовицы газет, а смела вдруг со стола толстые подшивки «Сельской жизни» и, завалив на себя бывшего одноклассника, превратилась в дикую камышовую кошку. Для чего дикими когтями, приспособленными, скорее всего, драть камыш в мелкую бахрому, Книгоноша с диким же мявом в кровь разодрала ему спину. Ошалевший Сашок с трудом контролировал процесс и опасался, как бы Книгоноша, от избытка чувств, не вцепилась ему зубами в сонную артерию.

Через неделю распорядок дня у Сашка окончательно установился. Завтрак, процедуры, секс в
пустующем кабинете ЛФК, процедуры, обед, дневной сон, секс в библиотеке, десять партий в нарды с соседом по палате дядей Гришей-трактористом, поход в магазин за дежурным гастрономическим набором кобеля-любителя (бутылка хорошего советского шампанского «Император», бутылка плохого молдавского коньяка «Киллер», тортик «Каприз» и шоколадка «Алёнка»). Затем роскошный полупьяный трёп в кругу духовно близких соседей по социальному этажу, во время которого было два срочных вызова в кабинет ЛФК и в библиотеку на предмет выяснения межгендерных отношений, признаний, откровений и прочей мопассанщины.

К началу второй недели лечения остеохондроза Сашок спал с лица и вознёсся духом. Никогда прежде отдых не приносил ему столько нравственных и физических дивидендов. Сексуальные подвиги, беспримерное и беспрестанное женское внимание, абсолютно развратное ничегонеделание и отсутствие супружеского, сверлящего спину, взгляда, сделали из простого крестьянского сукиного сына помпезного Людовика XIV - надутого павлина с воображаемым блестящим хвостом из фавориток и наложниц.

Конечно, положа правую руку на жизненно важные органы, Сашок понимал, что для Книгоноши и для Нинки Пауковой он, скорее всего, тот самый козёл, которого вынуждены любить, при непременном условии, что любовь зла. Но короля делает свита, и когда все вокруг твердят, что ты король, то куда ж деваться… поневоле направишься в магазин и купишь ту самую большую банку сельди в пряно-масляной заливке, из которой потом вырежешь себе лужённую жестяную корону.
К тому же, Сашок вдруг почувствовал, что находится на самом верху своего мужского успеха. Что лучше быть уже не может, и что завтра, от силы послезавтра, ему представиться возможность лицезреть божественную и такую привычную задницу Фортуны. Так и случилось.

Надо сказать, что почти синхронное обладание двумя женщинами сказалось на Сашке совершенно скотским образом. Проще говоря, возомнил себя Сашок большим двугорбым и половозрелым верблюдом, который на время гона сбивает для себя небольшой гарем из симпатичных верблюдиц и свирепо охраняет его от соперников. Возомнил Сашок и огорчился - какой-то сиротский гарем у него оказался… всего-то из двух особей. Он внимательно посмотрел на женский штат профилактория особым верблюжьим отсеивающим взглядом и понял, что его гарем кухнею прирастать будет.
И начал он с поварихи Светки Христенко - женщины молоденькой, чуть томной, как все поварихи и дьявольски привлекательной, как и всё запретное. Запрет на Светку был наложен её бывшим мужем - Христенко Павлом Николаевичем, который являлся штатным абсолютным злом посёлка Каменецкий и его окрестностей. Это была некая здоровенная пустая человеческая бадья, куда понавалили отличительных признаков былинных русских богатырей: косая сажень, грудь колесом, полтора Ивана, изуродованные гнутые подковы, голова с пивной котёл, медвежья поступь… Не хватало только одного признака - ума, а следовательно и доброты.
Несмотря на свою стать, Павел имел натуру подлую, пакостливую и злобную. Несколько раз был судим за мелкую хулиганку и с последней полугодичной отсидки вынес погоняло - Хрясь, умение бегло «ботать по фене» и отвратительную манеру всюду таскать с собой травматический пистолет.
Бывшую жену свою он любил мелкой злобной и пакостливой любовью, страшно и непримиримо преследуя всех Светкиных хахалей, женихов и просто неровно дышащих в её сторону. Одного из них - Ваську Григоренко, из соседней Васильевки - Хрясь ночью подкараулил на узкой плотине, что отделяет каменецкий пруд от речки Каменки и, неожиданно, по-медвежьи вывалившись из прибрежных кустов, столкнул соперника под откос, в бурлящий поток низвергающийся из пруда. Несчастный Васька целые сутки провалялся под плотиной с поломанной правой ногой и черепно-мозговой травмой, пока не обнаружили его городские грибники...

И вот на такое «добро» покусился Сашок. При других прочих равных обстоятельствах, он обошёл бы повара четвёртого разряда Светлану Христенко десятой дорогой, но проклятая верблюжья похоть не оставила в голове у СашкА ни единой крупицы здравого смысла.
И повело его, дурака подневольного, подмигивать, нашёптывать, приобнимать, блудливо заводить глаза... в то время, как даже Паукова с Книгоношей смотрели на него жалостливо, как на пациента травматологического отделения каменецкой больнички...

(с)олдшуз

[олдшуз]

Главный


Сашок скучающе сидел в столовой профилактория, перед опустевшими тарелками и следил в приоткрытую кухонную дверь за Светкой, мелькающей меж кастрюлями белым халатиком. Фирменный Светкин гороховый суп и свиные котлеты, нафаршированные рубленными грибами, приятной тяжестью улеглись на выпитую водку. В последнее время у него появилась отвратительная привычка, чуть ли не с утра, подстёгивать свою похоть стограммовыми стаканчиками с крепким алкоголем.

В роду Воробьёвых пьяниц не водилось, и сам Сашок, вне праздников, употреблял крайне редко, Но в последнее время вокруг СашкА сформировалась атмосфера такого густого разврата, что трезвому Сашку делалось не по себе. Вот и сегодня, после десятой партии в нарды, было выпито с соседом по палате дядей Гришей-трактористом по одному пластиковому стаканчику беленькой.

- Свет, а Свет...
- Чего тебе?
- Ну, подойди сюда-то, присядь…
- Некогда мне с тобой рассиживаться, Рыжик. Тут у меня объект намного интереснее… рассольник, мать его… хммм… кастрюли какие-то нечеловеческие… ёпрст... килограмм пятьдесят… хэ-э-эк!
- Дык, давай подмогну-то… у тебя что там, звук вырубило… попросить не можешь?
- Да-а-а… Одного тут попросила - теперь инвалид. Ходит на костылях и воробьям честь отдаёт!
- Ну, положим, со мной этот номер не пройдёт… Я в армии с танком Т-90 управлялся. В нём только одного весу сорок шесть тонн и габариты - десять метров на четыре… куда там твоему Павлу
- Да-а-а, болтай... как минтай летал в Китай. Не встречался ты с ним на узенькой дорожке, Сашок. Это ж, как есть, урка! По нему же Колыма, вот уже как год, слёзы проливает. Он такого как ты, без майонеза сожрёт и вместе с ботинками переварит!
- Ой-ёй-ёй-ёй… Боюсь, боюсь… - Сашок испуганно выкатил глаза и выставил перед собой раскрытые ладони. - Где мои сухие штанишки? - он усмехнулся и, давая окружающим прочувствовать иронию, снисходительно оглядел почти пустую столовую. Две пожилые доярки жадно смотрели в его сторону и, не чувствуя вкуса, доедали своё рагу. В уголке, развалившись на стуле, вытряхивал последки компота в широко распахнутый рот сосед по палате дядя Гриша-тракторист. Он тщательно прожевал бледно-вываренные ягоды и, зажмурившись, потряс головой:
- Да-а-а, Сашок… Похороны дело не дешёвое. Копальщикам дай; венки, ленты, гроб - тож не бесплатно. А поминки? Одной только водки - ящиков пять! Да через год памятник тебе стервецу спроворь. - он хохотнул и полез из-за стола. Но не довелось ему довершить задуманное. Дядя Гриша вдруг застыл в неудобной позе над столом и, глядя куда-то поверх головы Сашка, два раза открыл и закрыл рот.

В это время хмель от выпитого Сашком стаканчика добрался наконец до его гипоталамуса. Гипоталамус, в свою очередь, тут же впал в состояние экзальтации и плюнул в эндокринную систему порцией серотонина-дофамина. Сашок окосел! Ощущение полной безнаказанности и гусарской отваги овладело им; он приосанился и презрительно выдал:

- Да пошёл он, этот ваш Хрясь, на … ! - и произнёс те самые знаменитые три буквы, которые будучи помещёнными в алфавит, ведут себя в высшей степени достойно и отличаются от соседей только геометрией. Но как только они выстраиваются в определённый сакраментальный порядок, сразу же звучит циничный, прикрываемый ладошкой хохоток, раздаётся звук хлёстких пощёчин, плач униженных и рёв оскорблённых, а также вопиют статьи уголовного и административного кодексов. И всё это из-за каких-то трёх букв. Прям магия какая-то...
Не успела эта магия окончательно соскользнуть с губ, как Сашок тут же мучительно и безнадёжно захотел вернуть её обратно. Проглотить, переварить, уничтожить, разложить на атомы проклятые фонемы. А всё потому, что когда Сашок уже выговаривал это простое, но ёмкое оскорбление, он величаво повёл головой и увидел застрявшее в дверях столовой двухметровое звероподобное существо, смахивающее на йети и одетое в синий джинсовый костюм. На лице у йети были изумлённо задраны мохнатые доисторические брови, а из громадной палеолитной ладони на СашкаА в упор глядел зрачок ствола пистолета.

Всю жизнь, до этого момента, Сашок был уверен, что пули - они свистят. Лаконично так… фьють, фьють… как вьюрки. Ан нет! Кто-то, кому подвластны все явления на земле, вдруг притормозил время и секунды потекли, как минуты. И когда, предваряя выстрел, древняя рефлекторная жажда жизни плавно выгнуло туловище СашкА назад, Хрясь дрогнул пальцем. Из пистолета коротко пыхнуло огнём, и Сашок с удивлением увидел, как мимо его носа с горячим жужжанием пронёсся важный чёрный шмель и озабоченно скрылся в раздаточном окне. Из окна тут же ахнуло дребезгом разбитой посуды и длинный пронзительный визг Светки панически забился в тесноте раздаточной. Сашок не удержал равновесия (видно хмель добрался до мозжечка) и, экономно взмахнув руками, повалился вместе со стулом куда-то назад, в пропасть, на твёрдое кафельное дно.

Когда Сашок обрёл способность мыслить, он обнаружил, что прижат спиной к стене необоримой звериной силой. Ноги свободно болтались в воздухе. Перед глазами, прижавшись огромным потным лбом к его лбу, гримасничала недельная небритость и огромные потрескавшиеся губы выговаривали с блатной ласковой певучестью: - Ах ты ж крыса помойная… Рамсы попутал? Я таких как ты на зоне в параше топил…

Сашок висел и отказывался принимать невесть откуда свалившуюся на него реальность. Такой резкий переход от Людовика XIV к деревянной длинноносой марионетке, глупо болтающейся на гвозде, не умещался в его воображении. Он бессмысленно моргал белыми от ужаса глазами и страстно пытался проснуться. Вдруг откуда-то снизу-справа раздался негромкий голос - вкрадчиво-змеиный, но весьма внятный, отчего слова получались чрезвычайно убедительными:

- А ну, поставь откуда взял! И о-о-очччень осторожно… Не дай бог, хоть кусочек отломится, я тебя, обезьяну каменецкую, выпотрошу и нашинкую…
Хрясь перестал шевелить своими дефективными губами и повернул голову; Сашок скосил глаза и обомлел. Справа-внизу стояла Зинаида с Ванькой на руках. Во всей красе!
Крепко сжатые сухие губы с трудом прикрывали беспощадные, загнутые вовнутрь клыки; хищные прорези глаз резали белый свет острой, как бритва агрессией; кожа на лице и руках была натянута и волосяной покров на них - женский незаметный пушок - стоял дыбом! Безумный волк Фенрир утвердился посередине столовой профилактория и хлестал толстым, как полено хвостом по своим, дрожащим от напряжения бёдрам. В правой карательной лапе Фенрир держал длинный, проникающий штык-свинорез, а на левой сидел младенец с перекошенным от ненависти лицом - истинный змеёныш, вылупившийся из яйца священного змея Ермунганды... кошмарное несоответствие розового младенчества и пронзительной нечеловеческой злобы.

Сашок почувствовал, как плавно, по стене пошёл вниз, и когда ступни коснулись пола, он уже готов был заплакать от умиления. Его жена, эта святая женщина, на расстоянии в три километра вдруг уловила слабый, прерывистый, но тревожный флюид и вздрогнула от страшного предчувствия. С сыном на руках, она ворвалась в сарай и лихорадочным взглядом перебрала - вилы, коса, лопата… Вот он! Обломок настоящего японского штыка, заточенного под кинжал, торчал из-под стропилы. На жадном до крови лезвии - полустёртое клеймо в виде цветка.
По семейной легенде, унтер Василий Воробьёв припрыгал на одной ноге с русско-японской и всего-то было с ним: в руках костыли, на груди георгиевский крест, под ним здоровенный лиловый шрам, полученный в штыковой атаке под Мукденом и, собственно, сам штык. Судьба у этого клинка - грех жаловаться. На войне солдатиков попортил немало, и у Воробьёвых, за сто с лишним-то лет, свиней натребушил тьму-тьмущую…

Штык уютно лёг рукояткой в ладонь, поёрзал, устраиваясь для привычной работы и принялся овладевать… - человеком, ситуацией, результатом. Так она и пошла, ведомая штыком… Обогнула каменецкий пруд, прорвалась через ресепшен и по запаху ещё непролитой крови нашла…
Сашок забыл свои нравственные метания, прозрения... - весь этот рефлексированный мусор бета-самца, и ему вдруг до жути захотелось пасть в просторные супружеские объятия Зинаиды, чтобы также забыть и камышовую кошку и налимий рот и плохой молдавский коньяк «Киллер»…

Всё бы так и произошло, если бы из школьного, канувшего в Лету далЁка, не пахнуло ему в душу горячим африканским шёпотом: - Чем меньше женщину мы любим…
У СашкА, как пелена с глаз упала. - Э-э-э-э… Стоп машина! За-а-адний ход! Опять под каблук? - возмутилось в нём мужское. - Тоже мне… пудель, блин, дрессированный. Жертва бабьего «ХАЧУ»! - Сашок посмотрел на Зинаиду обновлённым твердокаменным взглядом, затем протянул руку и осторожно за лезвие потащил свинорез из её руки. Зинаида растерянно разжала ладонь и загипнотизированно посмотрела ему в глаза.
- Не имей привычки хватать мои вещи. Тебе что, кухни мало? - сказал он с нарочито пьяной невнятностью и, уже заводясь, испытывая какое-то мучительное хамское раздражение, проорал прямо ей в лицо: - Чего припёрлась? Две недели не прошло.
Тут вступил Ванька. Он громко заверещал, потом закатился, сморщился и заблестел на щеках слёзной водой. Зинаида тоже некрасиво сморщилась, заблестела, но вместо верещания, тихо, запинаясь, проговорила: - Сашок… пойдём домой, а… Ну, хватит уже…
- Я-а-а! - заблажил Сашок. - Я теперь буду решать - хватит или не хватит! - он круто развернулся и вдруг замер на месте. - Чего-то не хватает -подумал он. - Чего-то важного! Точно… Хрясь пропал. Ну, надо же... С такими габаритами и так незаметно смыться? Точно, йети... - подивился он и направился в палату. И пока шёл, пока собирал в рюкзак вещи, пока, прощаясь, машинально тряс руку обалдевшему и что-то лепетавшему дяде Грише-трактористу… пока Сашок все это проделывал, он обо всём догадался.

- С чего это я взял, что она, сломя голову, прибежала меня выручать? Для этого, по крайней мере, нужно было знать, что именно в это время в столовую заявится этот ублюдок Хрясь. А этого никто кроме самого ублюдка не знал и знать не мог. Факт! И что получается? А получается, что Зинаида пришла со свинорезом по мою душу! И ничего удивительного…
Он тут же вспомнил, как супруга отомстила соседям за смерть Шкоды. Чтобы поймать и зарубить в соседском сарае семнадцать индоуток, трёх селезней, восемь кур, Зинаиде понадобилось пятнадцать минут. Кровища! Пух! Перья! А Зинаида, как и положено волчьему сословию - ловит и губит, ловит и губит... Затем навалила кровавый обезглавленный холмик перед Борькиной будкой и пожелала: - Жри, гад! Приятного аппетита!

(с)олдшуз

[олдшуз]

Главный


Сашок вышел из профилактория и остановился возле своей «девятки». Не смотря на выпитое, он назло Зинаиде хотел сесть за руль (не такой уж он был и пьяный), но многолетняя привычка к трезвой жизни возопила, и он двинулся к остановке автобуса. Сзади, как и полагается укрощённой строптивой, семенила жена с сыном на руках.

- Вот так! - злорадно подумал Сашок. - Теперь всё время будешь где-то сзади... И обращаться только на «вы» и по имени-отчеству. А если что серьёзное, то в письменном виде, в трёх экземплярах. В течении недели, блин, рассмотрю… - он оглянулся и встретился с женой глазами. Глаза у Зинаиды были жалкие, с бесприютной дрожащей слезой.

- Но, с другой стороны, спасла она меня, что там говорить, спасла! - признался сам себе Сашок. - Защитила! А надо будет - ещё десять раз и спасёт и защитит. Конечно, это, вроде бы, моя обязанность, но я не понимаю, как её защищать. И, самое главное - от кого?

Он шёл по площади бывшего колхоза-миллионера в злобно-весёлом настроении, с превосходством посматривая на людей, на прилегающие к площади здания и чувствовал себя в какой-то удивительно уютной и абсолютной безопасности. Так наверное чувствует себя его сын Ванька на руках у Зинаиды. У него было ощущение, что за ним спешит не просто супруга с сыном на руках, а его личный телохранитель. Абсолютное повиновение и абсолютная преданность. Но зато по отношению к супостатам - звериная лютость и слепая одержимость. И пусть это далеко не любовь, но то, что Сашок является особо ценной для своей жены персоной, он понимал, и в этом своём понимании был счастлив.

Сентябрьское солнце, уже пережило осеннее равноденствие и перешагнув в южное полушарие, светило оттуда из рук вон скупо, мутно, как сороковаттная лампочка в муниципальном сортире. От каштанов с ржавой поредевшей шевелюрой несло нежным запахом тлена, разносимого по площади мелким собачьим ветерком. Липы облетали, роняли свои золотые сердечки СашкУ под ноги и стелили ему, как победителю, дорожку в счастливое будущее.

- А что это я молчу? - удивился про себя Сашок. - Как будто на жену обиделся. Надулся, как мышь на горчицу. Всё! Хватит! Теперь пусть она на меня обижается… - он обернулся к Зинаиде и протянул руки. - Ну-ка, Ванька иди к папке… бабы они, сынок, до добра не доведут… - Зинаида с готовностью передала сына. Тот тревожно оглядел лицо матери и, не найдя на нём следов психо-эмоциональной коррозии, успокоился и благосклонно посмотрел на отца. Сашок, находясь в слегка взвинченном алкоголем настрое, хотел сказать сыну какую-нибудь мудрую напыщенную китайщину, типа: - Перед тем, как мстить, вырой две могилы! - но не сказал. В голове было пусто, как в краеведческом музее. И только одну-единственную фразу: - «Всё будет пучком!» - позорно выдавила из себя лобная доля его головного мозга. Сашок тут же выпустил эту фразу на волю, Ванька икнул, после чего, ко всеобщему удовольствию был передан с рук на руки Зинаиде.

Несмотря на укрощённую жену, внутри СашкА маялся тот солдат-победитель, который вроде бы всех одолел, но на парад победы почему-то не попал. Не хватало ему вражеских поверженных знамён, ликующей толпы и праздничного разгуляя. Не хватало прямого признания от поверженного. Мол, всё… ты красавчик, а я, свинья эдакая, много лет тебя недооценивала, гнобила… давай, мол, подпишу акт о полной и безоговорочной...

Спасаясь от нахлынувшего невнятного раздражения, он повертел головой и тут же наткнулся взглядом на притулившийся к торцу сетевого магазина фотосалон. Фотосалон назывался «Силуэт», имел прозрачный стеклянный фасад, внутри которого за стойкой находился молодой человек оцифрованной наружности… то есть, целиком живущий в своём айфоне.
Сашок остановился, как вкопанный. Неожиданная идея вылупилась из невнятного раздражения и, тотчас, пообещала устранить последние шероховатости, навести окончательный глянец и поставить жирный восклицательный знак.
Он оглянулся на жену и, кивнув в сторону фотосалона, сказал: - Нам сюда… - Зинаида по привычке хотела возразить, но заметив, что Сашок за ней наблюдает, быстро отыграла лицом и согласно кивнула.
Сашок толкнул дверь, над головой звякнули оповещательные бубенчики, и молодой человек неохотно оторвался от айфона. Он сонно оглядел вошедшую компанию и почему-то в утвердительном тоне произнёс:
- Могу помочь…
Сашок кивнул. - Можешь. - и несколько переигрывая в пьяного, интимно поведал: - Понимаешь, брат, нужен портрет. На стену. Большо-о-ой… - и он руками показал размер карпа, которого он в прошлом году выловил в каменецком пруду.
- Групповой? - деловито осведомился фотограф.
- Зачем групповой? Не-ет… мой портрет. В рамочке такой , деревянной… чтоб как в Третьяковской
галерее.
- Понял…
- Нет ты не понял… - заупрямился Сашок. - Вот скажи, у тебя дома, что на стене висит?
- Ммм… Ничего. - растерянно улыбнулся фотограф. - Обои… А-а-а... плакат висит… этого… ммм... - он в затруднении пощёлкал пальцами. - Фредди Меркури!
- Во-о-от… - обрадовался Сашок. - А что висеть должно? Правильно - портрет твоего отца. Чтоб он тебе всегда в переносицу смотрел, когда ты будешь дурью маяться. И чтоб твоя матушка всегда помнила: муж, он не только голова семьи, но и ноги, и руки, и хребет, и все остальные части тела! А баба, она что ж… она эксплуататор, она всей этой анатомией пользуется. Пользуется, пока не окабанеет! - он покосился на стоящую в сторонке Зинаиду и добавил: - А как окабанеет, так пусть портрет другого мужика на стену вешает.

Тут Сашок задумался, ещё раз глянул на жену, на сына, и решительно произнёс: - Слушай, а давай в каждую комнату по портрету. Сейчас скажу… - он завёл к потолку глаза. - Значит, спальня, потом Настькина, кухня, гостиная… получается четыре. А, нет... ещё в ванную. Итого, всего-то навсего, пять штук. - Сашок демонстративно посмотрел на Зинаиду, выражение лица которой, по степени невозмутимости, приближалось к просветлённому выражению на лице Будды. Ванька был более эмоционален. Он удивлённо переводил свой взгляд с отца на мать и обратно, как бы говоря: - Ты чё мамк застыла… не видишь на какую фигню семейный бюджет транжирится?

Фотограф внимательно изучил этот физиогномический триптих и спросил: - Всё?
- Всё! - гордо ответил Сашок. - Считай… - он достал из рюкзака карточку, на которой лежали отпускные и, постукивая ею о прилавок, стал смотреть на жену. Зинаида окаменела. «Если отвечать злом на зло, злу не будет конца» - так сказал Будда и убористо начертал эту мудрость на безмятежном челе простой русской женщины.

В это время фотограф легко и непринуждённо выговорил итоговую сумму за портреты, равное расстоянию от Земли до Солнца. Сашок не повёл бровью и продолжал наблюдать за женой. Услышав во что обходится семье мужнины портреты, Будда дрогнул щеками и быстро сморгнул. От шеи на лицо поползла красная гневная волна.

Сашок приложил карточку к терминалу.
- Оплата не прошла. - тревожно среагировал фотограф. - Пожалуйста, ещё раз.
Сашок сразу сообразил, что отпускные его тю-тю и, скорее всего, аккуратной стопкой лежат сейчас на счету агрофирмы и магазина «Ветерок». Сообразил, но, изображая пьяного, ещё три раза настойчиво прикладывал карточку, и все три раза терминал злорадно отвечал, что хозяин карточки неплатежеспособен. В конце концов, Сашок царственно повернул голову к жене и небрежно повелел: - Заплати…

Это была его первая просьба к своей жене, и она не могла не поймать этот швартов с парохода «Сварщик Воробьёв», который трубя и неловко маневрируя, готов был пристать к её причалу. Зинаида громко хмыкнула, затем откашлялась, как будто намеревалась произнести обвинительную речь, но не произнесла и достала свою карточку.

Затем фотограф с Сашком учинили фотосессию. Из двадцати с лишним кадров Сашку понравились только три. Первый кадр - Сашок со стилом в руке сосредоточенно перечитывает какой-то, по всей видимости, внушительный текст (хотя, на самом деле, это был счёт-фактура на получение глянцевой фотобумаги). На втором Сашок со вдумчивым прищуром смотрит прямо перед собой, как бы выговаривая очередной конфуцинизм: - Сынок... Ну и ты, Зинаида… Знайте, побороть дурные привычки можно только сегодня, но не завтра.
И, наконец, сюжет для третьего кадра Сашок высмотрел у Василича в прорабской. Там висел классический портрет Эйнштейна с высунутым языком. Сашок блестяще спародировал гениального физика, и можно было даже предположить, что в кадре вовсе никакой не Александр Воробьёв - простой русский сварщик в кризисе среднего возраста, а простой великий еврейский физик-теоретик Альберт Эйнштейн в том возрасте, когда он получил Нобелевскую премию.
Два остальных недостающих кадра Сашок выбрал у себя в смартфоне. На одном, с держаком в руке и в поднятой сварочной маске, Сашок эффектно опирался на тело трубы-восьмисотмиллиметровки. На заднем плане члены бригады непристойными позами и жестами давали понять, что работа у СашкА развесёлая, но аморальная, а потому недостойная приличного человека.
Во второй кадр влезла вся бригада с Василичем во главе. Компания с комфортом разместилась в гигантском ковше экскаватора JSB3CX Contractor. Без непристойностей тут также не обошлось, поскольку все члены композиции приставили к затылкам друг друга по сооружённой из пальцев «козе», а так как Василич сидел посередине, то «козы» у его затылка оказалось две.

Семья Воробьёвых вышла из дверей фотосалона и задержалась на крыльце. Они внимательно посмотрели друг на друга, как будто спрашивая: - Ну… Как жить-то теперь будем?
Тогда Сашок посмотрел в бездонное осеннее небо Российской Федерации и поинтересовался у этой газовой оболочки, удерживаемой гравитационными силами планеты Земля: - Так кто главный в нашей семье?
Вопрос стремительно ушёл наверх и, ударившись о лениво проплывающее облачко, отрикошетил прямо в голову Зинаиде.
- Ты… - покорно ответила эта простая русская женщина.

Как будто и не было двухсотлетней борьбы женщин за равноправие, как будто не было Клары Цеткин и Розы Люксембург, не было освобождения женщин Востока от паранджи...
Своим ответом Зинаида напрочь отказалась пользоваться результатами деятельности феминизма и покорно подставила свой хребет под гнёт мужа-мракобеса.
«Мракобесу» такой ответ Зинаиды жутко понравился. Он сунул руки в карманы и фланирующей походкой двинулся к автобусной остановке. Ему вдруг нестерпимо захотелось ещё раз испытать великолепное чувство гендерного превосходства и, приметив скакавшего параллельным курсом трёхногого кобеля - настоящего бомжа от семейства псовых - он воскликнул в диктаторском задоре:

- Та-а-ак… Забираем этого пса домой. Подлечим, подкормим, будет наш дом охранять на пару с Дамкой. - он извлёк губами чмокающий подманивающий звук, что в переводе с собачьего языка означало: или накормят, или прибьют. Пёс шарахнулся, но остановился.

- Нет!.. - твёрдо сказала Зинаида.
- Как нет? - опешил Сашок и тоже остановился. - Погоди, кто в семье главный?
- Ты… Но этой собаки в нашем доме не будет. - Зинаида стояла перед мужем с непроницаемым лицом, только в глазах опять появился прежний грозовой отблеск.
- Почему? - растерянно удивился Сашок.
- А потому что эту вшивоту кормить чем-то надо и ветеринарку оплачивать, а вместо денег у нас теперь по всему дому будут твои портреты висеть. - сварливо ответила Зинаида.
- По-а-а-адажди… - возмутился Сашок и, чувствуя как выскальзывает из рук победный кумачовый прапор, тупо спросил: - Что-то я не понял… В семье кто главный?
- Ты! Но собаку - только через мой труп...
- По-а-а-адажди...

Солнце неумолимо катилось к западу и, находясь в палящем зените где-то над Рио-де-Жанейро, равнодушно, под острым углом поглядывало на печальный российский пейзаж. Смотрело, как лысеют приболевшие желтухой леса; как тянет за собой чёрную полосу поднятой зяби миниатюрный упрямый трактор; как курлычет в небе клин пернатых дезертиров в погоне за вечным летом; как по крошечной (с ладошку) площади, крошечного (с лысину) посёлка шагают две человеческие особи и пререкаются так громко, что слышно уже в Рио-де-Жанейро:

- А я сказала, только через мой труп!
- По-а-а-адажди… Всё равно будет по-моему! Всё равно он будет жить у нас!
- Не-е-ет… Это ты будешь жить у него! Будете друг у друга вшей выкусывать!
- Зинаида!!! Ты опять за старое? По-а-а-адажди... Кто в семье главный?..

(с)олдшуз

[Martimiann]

это круто)) давно хотела спросить, когда будет про сварщика воробьёва)

[олдшуз]

Сообщение от Martimiann

это круто)) давно хотела спросить, когда будет про сварщика воробьёва)

спасип, Марти) эт заключительная шестая про сашкА. с года назад дописал энту шестириаду, набрался наглости и послал в толстый литжурнал "современник" с нахальной приписочкой. мол, мне кажется, што мой шидевр очень соответствует духу вашего журнала. ну, главред возмутился и тряпкой меня, тряпкой...) даже письмо написал, не поленился. мол, ошибаешься, мил друг... у нас дух другой, без навозной состовляющей.))

[Martimiann]

в другие журналы же можно)

[олдшуз]

да, наверное поздно. как я понял, главреды не любят засвеченные в интернете тексты. право первой ночи, блин)