повесть До-мажор

[олдшуз]

Вдруг из вечернего романтического флёра, из атмосферы честного фонтанирующего трубадурства, возникли и встали передо мной две человеческие фигуры.

— Слышь ты… — произнесла одна фигура девичьим голоском. — Это наше место. Собирай своё барахло и двигай по холодку.

Это было неожиданно. Я произнесла: — «Ап…» — и, закрыв на полуноте рот, присмотрелась. Какая-то девка. С ней парень… здоровенный, с гитарой. Ясно, конкуренты! Причём, неадекваты. Проще говоря, быдло. К сожалению, и такая экзотика попадается среди нашего брата уличного музыканта.

— Да-да… — сказала я, торопливо укладывая гитару в кофр. — Работайте на здоровье, милые люди. Приятного вечера…

— Психопатия не лечится — медицинский факт. — всегда говорил мне папа. — У таких людей просто недоразвиты некоторые отделы мозга. Так что, достойный отпор психопату может дать только психопат.

— Я не психопат, я не психопат… — уговаривала я сама себя, перебегая проспект перед жёлтой маршруткой. — Я не психопат, я не психопат… — бормотала себе под нос, устраивая «Гибсона» на его место за передним сидением Зизи. — Я ни разу не психопат… — уже неуверенно говорила, освобождая себя от фенечек, браслетов… и пряча ключи с брелоком автосигнализации в тесный карман джинсов… Вот и всё! Из лишнего на мне осталась только поясная сумочка с документами и с телефоном… но это святое. Мало ли машину угонят, разборки с полицией…

Освободившись от украшений и прочих атрибутов современного человека, я с удовлетворением почуяла, как наружу, отряхиваясь и скаля белую зубастую пасть, вылезла из меня ощенившаяся сука — злобная и мстительная. Она вприпрыжку пересекла проспект (теперь уже перед чёрным джипом, который возмущённо просигналил, но в ответ моментально огрёб поднятый средний палец). Она пружинисто подошла к собравшейся толпе молодёжи, внутри которой быдлан с гитарой беспомощно копировал Цоя, и протиснулась в первый ряд.

По внутреннему кругу толпы ходила «психопатка». Она собирала в старую фетровую шляпу подаяния, впаривала лохам диски и визитки. На асфальте стояли комбик с проводами, микрофон на стойке и, собственно, сам «певчий». Позади него морщился Дмитрий Иванович. Его бронзово-бетонные волосы стояли дыбом.



Белый снег, серый лёд

На растрескавшейся земле…



— утробно выл «певчий», старательно имитируя манеру и тембр великого Виктора. «Психопатка» — вылитая Бритни Спирс — отвратительно сдобно-белая, с громадными наглыми очами, сверкала ляжками под коротенькой юбкой и лживо улыбалась — «сушила бивни», как говорит мой дядя Артём.

В детстве у меня была заводная игрушка. Настоящий раритет. Металлическая, с ключиком и с тугим заводом. Это был жёлтый цыплёнок. Помню я очень его боялась, но никак не могла удержаться, от того, чтобы не завести упрямый механизм, чувствуя, как с каждым оборотом ключа нарастает напряжение игрушки. И невозможно было оторваться от этого зрелища: милая жёлтая пташка вдруг превращается в монстра, с бешеной скоростью склёвывающая всё и вся на своём мелко подпрыгивающем пути…

«Бритни» дрессированно шла по кругу, и когда до меня оставалось человек пять, в моей спине какой-то сторонний Заводильщик стал проворачивать ключик. Бездушная ленточная пружина с угрожающим скрежетом и с невероятным усилием наматывалась сама на себя. А когда мои глаза встретились с наглым вопрошающим взглядом «Бритни», Заводильщик отпустил меня на волю, отбежал на безопасное для себя расстояние и с восхищённым испугом принялся наблюдать за яростной пляской механического монстра.

— Здрасссти… — произнесла я в размалёванные подробности её лица. Конечно, она меня узнала; её лицо дрогнуло, но это было всё, что она успела сделать.

Я ударила по шляпе снизу, подло и метко, сразу обеими руками. Над её головой взлетели пиастры, визитки, диски… Завизжав от сладострастья, я вцепилась ей в причёску и моментально оказалась у неё сзади. «Бритни» с невероятной гибкостью выгнулась назад и дико завизжала в ответ. Я держала её крепко, с невероятным удовольствием, и не давала ей вывернуться, чтобы оказаться ко мне лицом к лицу. Кто-то обхватил меня сзади и стал отдирать мои руки. Но не тут-то было.

— Только вместе с волосами… — радостно думала я. И ещё болтались, почему-то, в моей воспалённой голове две одинокие фразы: — «Скальпирующая рана» и « А всё-таки я психопат!»

Прямо передо мной толпа ощетинилась смартфонами. Азартные ликующие рожи, раскрытые в изумлении рты, крики «Вау!..» — всё подтверждало, что я на ринге, и это женские бои без правил.

Вдруг раздался твёрдый знакомый окрик: — А ну, прекратить! — меня на мгновенье отпустили, затем нас с «Бритни» крепко прижали друг другу и стали профессионально выворачивать и ломать мои мизинцы. Когда я, наконец, разжала хватку и сфокусировала взгляд, я поняла, что передо мной полицейский и полицейский знакомый.

— Эй-эй… сестрёнка, ты что творишь? Успокойся, слышишь… — встряхивал меня за плечи сержант Обещалкин. За его спиной мрачный «певчий» собирал аппаратуру. Другой полицейский стоял у него над душой. «Бритни» сидела на корточках, в обнимку со своей потрёпанной головой и со своей психопатической личностью.

Обещалкин властным жестом прекратил движение по проспекту, и я, опять под конвоем, только уже вкупе со своими жертвами, уныло направилась к знакомому «УАЗу».

— Господи… мать моя и гармонический минор!.. — ахала я, содрогаясь наружно и внутренне. — Ведь это уже рецидив! В следующий раз за мной будут нести чей-нибудь труп! Что с тобой, Катя Кирюшкина? Вообще-то, любовь должна делать из людей ангелов, а вовсе не лохматых овчарок с демоническим поведением…

Подойдя к машине, сержант распахнул заднюю дверь. Мы взглянули в нутро. Клетка, надёжная и строгая, пуганула нас своим арестантским «уютом».

— Документы. — потребовал сержант.

Документы оказались у всех троих. Тридцать суток сидеть в «обезьяннике», для установления личности, никому неохота.

— Значит так… — сказал Обещалкин. — Рассказывайте, как дело было. Вот ты… — и он ткнул пальцем в «Бритни». Та закудахтала:

— Мы выступали… всегда… наше место… всё было норм… ни с того, ни с сего… сумасшедшая… чуть не оторвала… сажать таких… больная!

— Теперь ты. — дал мне слово сержант Обещалкин.

— Я выступала.. — затарахтела уже я. — Всё было норм… наглая, как двухэтажный автобус… вдвоём… прогнали, как бродячую собаку… таких обратно в маму засовывать, на переплавку… психопатка!

— Ясно. — подвёл итог Обещалкин. — А теперь выбирайте. Или вы по-хорошему расходитесь, и не дай вам бог где-нибудь опять сцепится, или едем в отделение… — при этом он кивнул на открытые двери УАЗа. — Оформляем административку, штраф за незаконное музицирование, попрошайничество… короче, там найдут за что привлечь.

— Мы уходим. — быстро выбрал «певчий». «Бритни» набрала воздуха для возмущения, но её напарник угрожающе выпятил свою нижнюю челюсть и повторил, уже конкретно для неё, раздельно и с нажимом: — Мы у-хо-дим…

Когда в спелых, сформировавшихся сумерках растаяла психопатическая парочка, сержант Обещалкин раскрыл мой паспорт и начальственно протянул: — Та-а-ак… Екатерина Кирюшкина. Нарушаем?

— Какой там нарушаем? — возмутилась я. — У меня, между прочим, на эти нарушения разрешение есть. Один сержант полиции назвался моим братиком и отдал мне этот город в безраздельное и вечное пользование. Могу петь где хочу, когда хочу и что хочу. А эти двое биполярников, с недоразвитым мозгом, надумали у меня площадку отобрать. Так что это самооборона, к Бетховену не ходи!

Обещалкин помотал головой и усмехнулся. — Дал господь сестрёнку… Ладно, вот тебе мой номер — если что, сразу набирай.

— Спасибо.

— Пользуйся… только с рукоприкладством поаккуратнее. — он вдруг посуровел. — Кстати, о биполярниках. Меня после того дня рождения… ну, в «Корчме» которое… Так вот… меня потом шеф вызывал. Интересовался, кто ты, и где я тебя откопал. — Обещалкин замолчал и в ожидании уставился на меня.

— А ты что ему сказал?

— А что я могу сказать? Рад бы, да… Я же о тебе ничего не знаю. Не просветишь, чего это он так забеспокоился?

— Что, прям забеспокоился?

— Мне так показалось.

— Ну, если тебе показалось, то и мне пора забеспокоиться. — я интимно взяла его под руку и сказала: — Слушай, братик… Тебя как звать-то?

— Константин.

— Имечко хорошее. Ты бы Костик не говорил никому, что меня видел, и как меня звать, тоже не говори. Хорошо?

— Э-э-э… родственница! — он освободил свою руку и погрозил мне пальцем. — Не борзей! Со мной эти штуки не пройдут. Ты что в розыске?

— Ещё в каком… в международном! Весь интерпол на ушах стоит! Видал серии про Джеймс Бонда? Сценарий с меня писали. Тройной агент! — я важно надула щёки и свысока посмотрела на сермяжного полицейского Костика. — Про извержение Везувия слыхал? А про развал Советского Союза? Моя работа!

Костик засмеялся и помотал головой. — Смешно, да? А завтра смешно уже не будет. Да, что там завтра… Сегодня! Ты хоть видала сколько тебя смартфонов снимало? Звезда ТикТока, блин…

(с)олдшуз

[Martimiann]

читала весь вечер)) вспомнилась донцова - в хорошем смысле, канеш)

[олдшуз]

да, спасип, Марти) донцова, канеш - эт генератор сюжетов. а по виду не скажешь... маленькая лупоглазенькая) ни тебе интеллигентности чехова, ни осанистой бороды льва толстого...
посмотрел на себя в зеркало - тож... ваабще ни одного классического признака нету. и што особенно стрёмно - на донцову тож, ну вот ни капельки)

[олдшуз]

Цифра девятая


Она выскочила на небольшую полянку, которая оказалась вовсе и не полянкой, а компактной спортивной площадкой, ловко впаянной в лесной пейзаж. Тут тебе и закопанные в землю брусья, и турник, и шведская стенка, и даже волейбольная площадка. Теперь становилось ясно, что весь этот лесной массив, не что иное, как заросший, запущенный парк.

Возле турника стояли трое человеческих детёнышей, в возрасте «чтобы узнать, надо сломать». На турнике, извиваясь в предсмертных судорогах, висела на верёвке кошка. Самый крупный из детёнышей деловито говорил: — «Надо бы за лапы придержать… за задние, а то она так долго ещё мотаться будет».

Катя мгновенно оказалась у турника и дёрнула за верёвку. Кошка упала на землю, но тут же подскочила и рванула в заросли. Детёныши, как по команде, прыснули по сторонам.

— А я вот сейчас поймаю и ухи-то откручу. Садюги сопливые! — прокричала им вслед Катя и прислушалась. Судя по звукам, «садюги» ломились прочь, не разбирая дороги. Как только стих топот беглецов, в той же стороне раздалось ритмичное: — «У-у-у-ух, у-у-у-ух… — многоголосое и угрожающее. Она поспешила на этот звук, озираясь по сторонам и ступая, как можно осторожнее.

Через минуту Катя стояла у высокого деревянного забора и сквозь щели между досками смотрела на зазаборное действо. На разных концах заросшего травой футбольного поля, возле ворот, топтались две команды молодых людей призывного возраста. Парни были одеты специфически. Одна команда блестела обнажёнными телами и кроме плавок никакой одежды не имела. Другая, вся поголовно, была в спортивных костюмах. Обе группы держались кучно и приплясывали на месте, издавая агрессивные ухающие звуки.

Постепенно звук стал нарастать, и команды стали медленно сходиться. Внезапно равномерное уханье превратилось в рёв, и они бросились друг на друга, разворачиваясь в цепь, на манер кавалерийской лавы. Как только цепи сшиблись, рёв смолк, оставив вместо себя невнятный мат и окрики рукопашной. Смачно шлёпали кулаки по горячим телам, сворачивались на бок носы, трещали рёбра от размашистых пинков, брызнула лишняя кровь.

Катя, во все глаза, смотрела на то, с какой лёгкостью двадцатый век нашей эры превратился в такой же, но только до нашей. И видела, что не к чему было ковыряться в пещере Кро-Маньон… вот они… штук тридцать сразу, с великолепным свирепым изяществом сжигают калории древним, как мир способом.

Резко заверещал свисток. По инерции чавкнула ещё пара оплеух и всё. Кроманьонцы обессиленно повалились на траву. Некоторые склонились над поверженными противниками и товарищами. Затем, по чьей-то невидимой команде, бойцы нехотя встали на ноги и, таща свои пропитанные молочной кислотой тела, поплелись куда-то вглубь, за штакетник деревьев, где смутно маячило здание белого кирпича.

Катя привалилась к забору и задумалась: — Так, ну ладно… стенка на стенку. Понятно. И что, я должна была их всех разнимать? Вряд ли. Хм-м-м… что-то я вообще ничего не понимаю. Ну, не спасение же кошки было моей целью. Так можно и до буддийских монахов докатиться — будешь перед собой веничком мести, чтоб не дай бог, не раздавить чью-нибудь реинкарнацию. Если кошка отклоняется, то надо прыгать через забор, проникать, сливаться с рельефом, вынюхивать… И, вообще, ситуация такая, что лучше всего прислушаться сейчас к внутреннему голосу, сиречь — к древним инстинктам. — она затаила дыхание и прислушалась. Древние инстинкты нетерпеливо переминались с ноги на ногу и рвались с поводка.

— Господи, как хорошо, когда кроме голых инстинктов ничегошеньки-то и нет… ни модуляций, ни тремоло… а только престиссимо и форте. — ей стало всё нипочём. Она подпрыгнула, ухватилась за доски забора и, подтянувшись, выглянула. Вдоль забора, весь периметр был засажен кустарником, под защитой которого, можно было незаметно обогнуть футбольное поле и подобраться к белому, будь оно не ладно, зданию. А там уж, куда либретто вывезет.

Махнуть через забор, труда не составило, хотя сил заметно поубавилось. — Да-а… — думала Катя, пробираясь между забором и кустарником. — Укатал меня этот водолаз. Значит силы портала не бесконечны, и я так понимаю, надо нет-нет подзаряжаться, как смартфон.

Она быстро добралась до конца футбольного поля и затаилась у последнего куста. Дальше скрываться было негде. Между Катиным кустом и двухэтажным зданием развернулся типичный пейзаж детского лагеря советских времён. Тут тебе и клумбы с бессмертником и вечной календулой, и сеть асфальтированных тропинок, сходящихся к просторной разлинованной площадке с небольшой трибункой и мачтой флагштока… Надо было только включить звук и высыпать уже, наконец, из коробки здания с полсотни звонких пионеров, этот звук производящих.

Но было тихо и как-то напряжённо. Так бывает, когда Алёна Сергеевна Франтенбрахт величественно поднимает над своей пегой шевелюрой тоненькую палочку (хотя больше всего ей подошла бы бейсбольная бита), духовые одним общим вздохом забирают в лёгкие весь воздух концертного зала и прижимают к губам витую медь; смычковые грозно замахиваются правой, а их левая замирает на грифе в позе экарте; ударные делают зверские лица… и все едят глазами своё ненавистное и любимое Чудище…

— Ну что… надо идти спасать. Может там уже режут кого-нибудь эти весёлые звонкие пионеры-кошкодавы. — идти почему-то не хотелось. Силы были на исходе и азарт охотницы испарился. Зато на его место припёрлись скепсис и малодушие.

— Давай, давай… Как «Макдональдс» дубиной крушить, так нас не удержишь. — она буквально вытолкала себя из кустов и двинулась к зданию. — Если что извинишься и скажешь, что заблудилась. Что тебя, покусают? — подбадривала себя Катя и тянула входную дверь. — Ну, убежишь, в крайнем случае… — бормотала она под нос, поднимаясь по лестнице на второй этаж. — Как же ты на госэкзаменах играть-то будешь — с закрытыми глазами? — стыдила себя Катя, останавливаясь перед табличкой «Актовый зал».

Неожиданно сзади раздался приглушённый топот. Катя обернулась. По коридору, лёгким скоком, набегала на неё растрёпанная девица — раскрасневшаяся, запыхавшаяся и вся, с головы до ног, жутко опаздывающая.

— Ну что там… началось? Ты новенькая? Сейчас нам Косматова всыпет… — протараторила она, отдуваясь. — Ну, что стоишь… открывай. Надо сдаваться.

— Не-е… — покачала головой Катя и отошла в сторону. — Я не рискну…

— Да ладно тебе… пошли. — девица открыла дверь и, зайдя вовнутрь, спросила: — Нина Ивановна, можно? — Катя быстро притворила за ней дверь, оставив небольшую щель — самый комфортный формат вуайериста.

— …Человеческая цивилизация вырождается и не за горами гибель человечества от накопленных генетических пороков и заболеваний. Из-за чрезмерной гуманизации, которая насквозь разъела общество, естественный отбор не работает! — Косматова обвела зал добрым мягким взглядом, давая высказанному укорениться в сердцах слушательниц, и вдруг взвизгнула старческим фальцетом: — Материнский инстинкт — вот главное зло! Это тот самый ритуальный нож, которым человечество вот-вот выпустит себе кишки!

Лицо её перекосилось, левый глаз скрылся в морщинах, а правый загорелся фанатичным невменяемым огнём. От волнения ей явно не хватало воздуха, и конец фразы Косматова проговорила уже яростным хрипящим шёпотом. По ней было ясно видно, что она свято верила в свои человеконенавистнические завывания, и поставь её сейчас у расстрельной стенки, она всё равно будет выкатывать бешеные глаза и надрывать глотку. От неё невозможно было оторвать глаз. Хотелось только реветь в такт толпе, рвать, топтать, выжигать калёным железом…

Катя зачарованно смотрела в щель, как в террариум. Вроде и страшно, и противно, а смотришь и не можешь оторваться. В зале сидело человек двадцать девчонок и, судя по одежде, затылкам, спинам… — все примерно одного возраста — семнадцать -двадцать лет.

Как только Косматова профальцетила, все повскакивали с мест, замахали руками, загомонили что-то отвратительно-агрессивное. А одна девчушка в розовых брючатах и на высоченных каблуках, выскочила на сцену, схватила со стула, рядом с Косматовой, какой-то свёрток и под рёв двадцати молодых лужённых глоток подняла его над головой. — Смерть неполноценным и уродам! — завопила Косматова, и девчушка бросила свёрток в зал. Сорок жадных рук потянулись, схватили, растерзали, оторвали… Над головами замелькали разорванные тряпки, и вдруг из толпы вылетела розовая детская ножка. Катя ахнула. Но тут же ножка ударилась о пол сцены, и по звуку стало ясно, что терзали большую пластмассовую куклу. Тут Катю замутило, и она обессиленно закрыла дверь.

Четыре года назад, Катя — розовая энергичная первокурсница — только, только заселилась в общежитие, и от избытка молодых сил предприняла в комнате генеральную уборку. Изнанка совместного проживания в казённом учреждении не преминула тут же показать свою омерзительную рожу.

Эту картину она не забудет никогда — отодвинутый холодильник и под ним коричневый шевелящийся слой тараканов, который тут же пополз по стене, по комнате, к Кате… Это было гнездо — настоящее тараканье кубло. Так она ещё ни разу в жизни не визжала…

— Кубло! — отчаянно думала Катя. — Настоящее фашистское кубло. И некого тут спасать, откачивать и выносить, рискуя жизнью. Здесь надо выпустить пару флаконов дихлофоса, потом вымести шуршащие останки и хлоркой, хлоркой, хлоркой…

Она не заметила, как вышла из здания, как пошла по дорожке и как очутилась перед воротами. От злости её била крупная дрожь, и она плохо соображала. У ворот притулилась небольшая сторожка, в окно которой, изнутри, таращился на Катю какой-то бритый наголо парень. Она пнула калитку и, выйдя за ворота, обернулась. Меж двух столбов, дугой была приварена металлоконструкция, элементы которой составляли слово — «Солнышко». Ниже висела табличка: — «Посторонним вход воспрещён».

Она зашла обратно на территорию, рванула на себя дверцу сторожки и оказалась лицом к лицу с бритым. — Что… спрятались под холодильником? — спросила она парня. Тот ошарашенно молчал. — Вы что… думаете мы вам позволим здесь детей жечь, как в сорок первом, а? Я сейчас всё ваше фашистское кубло разнесу в темпе вальса и аминь…

Но Катя врала. Разносить сил уже не было. Совсем. От бессилия она заплакала и, повторяя: — Сейчас… погодите… сейчас… только пять минут… погодите… — побежала к футбольному полю. Уже подбегая к ближним футбольным воротам, её как кто толкнул, и она обернулась.

Это было очень красиво, если бы не было так жутко. Три кавказские овчарки, огромные и косматые, соблюдая меж собой интервал, пластались вслед Кате по газонам, по клумбам, по кратчайшему пути. Три пепельно-седых облака, летели молча, страшно загребая лохматыми лапами стремительно сокращающее пространство.

Первое «облако» глухо зарычало и прыгнуло. Катя интуитивно нырнула за штангу ворот, но собака успела, пролетая мимо хватануть за плечо. Плечо сразу онемело. Катя тут же полезла по штанге на перекладину, но не успела совсем чуть-чуть. Вторая, в прыжке, рванула за икру. Катя одернула ногу, но поздно: кусок штанины повис ниже ботинка, и по икре поползло что-то тёплое. Она скорчилась на пересечении штанги и перекладины — нелепо, ненадёжно, уже совсем без сил и с большой вероятностью совсем скоро упасть прямо в эти оскаленные клыкастые пасти.

Катя отчаянно обернулась в сторону белого здания… хоть кто-нибудь, люди же вы или… и увидела невозможное. Недалеко от футбольного поля стоял тот бритоголовый охранник и снимал её на смартфон. Это был конец. Сейчас она упадёт, полетят лохмотья одежды и вцепится в горло кровожадно-рычащее.

У Кати закружилась голова, она легла на перекладину и из последних сил обвила её дрожащими конечностями. Перед глазами стоял такой желанный и теперь совсем недостижимый дощатый забор.

Вдруг, как во сне, полетели в разные стороны доски, щепки и целый пролёт забора с треском рухнул, придавив кустарник. Как будто это сделал танк на быстрых сокрушающих гусеницах и с развёрнутой для тарана башней. Но вместо танка ворвалась в получившийся проём сухая сгорбленная фигурка в чёрном рабочем халатике и с развевающимися от скорости, абсолютно седыми волосами. В руках у фигурки была обыкновенная деревянная швабра, и Катя, содрогнувшись, узнала в фигурке бабу Полю — тихую и незаметную уборщицу музыкального колледжа имени Даргомыжского.

Собаки тоже содрогнулись, заметались, зарычали и, пригнув головы, двинулись навстречу. Не добежав до собак трёх метров, баба Поля вдруг грянулась оземь и, оказавшись на четвереньках, совершила невозможное. Она неестественно широко разинула свой рот с подкрашенными сморщенными губками и выдала жуткий, невероятно плотоядный рык, услышав который, даже хозяин тайги срочно освободил бы кишечник и устремился в бегство.

Три кавказских волкодава тут же поджали хвосты, заскулили и, мелко перебирая лапами, бросились наутёк. В этот момент Катя решила, что окончательно сошла с ума и, теряя остатки сознания, полетела к земле, в летний густой травяной дух.

(с)олдшуз

[олдшуз]

Глава десятая


— Температура норм, кашель с мокротой. — рапортовала я в смартфон. — Синяк на боку, уже и не синяк вовсе, а какой-то желтяк. Родничок на голове подсох и потихоньку зарастает. Уколы делаю, ингаляции тоже… Всё! Коновал Кирюшкина доклад окончила.

— Молодец! — похвалила меня Берта Самуиловна. — Кстати, в мокро́те я ничего криминального не обнаружила, так что продолжай в том же духе.

— Хорошо. У меня к вам просьба, Берта Самуиловна.

— Да? Жаль… Надеюсь просьба высокооплачиваемая. — недовольно пробурчала Берта Самуиловна.

— Нам нужен принтер и ксерокс.

— Зачем?

— Ну, как же… Прокламаций надо штук сто напечатать.

— Ммм… Наконец-то… докатилась Берта Самуиловна! От подпольных больниц до подпольных типографий. Ладно приезжай… только бумагу купи. Она, тут у меня, довольно редкое явление. Акты приходится изготавливать, чуть ли не на школьных тетрадях в косую линеечку. Да… и краску, краску купи! Хоть какой-то с вас толк будет…

Я отключилась и покосилась на Тимура. Он лежал на диване и тянул ко мне руку.

— Дай телефон, пожалуйста… в ленте посидеть.

— Слушай… лента — это, конечно, хорошо. Но нам пора валить отсюда… сейчас клининги придут.

— Да, ты не бойся. Я ещё ночью это всё видел. — усмехнулся он.

— Что ты видел? — помертвела я.

— Тебя. Драку. Несчастную девушку… весь этот трэш. Кстати, хотел спросить… А правда, что когда визжишь во всё горло, сил прибавляется?

Слова застряли у меня в глотке. Мне вдруг стало ясно, что объяснять и оправдываться глупо. Будет выглядеть паршиво… как будто маньяка застали на месте преступления. Его уже окружила многочисленная полиция, на полу истерзанная жертва в луже кетчупа, а маньяк хватает себя за голову окровавленными ладонями, и потерянно лепечет: — Это совсем не то, что вы подумали…

— Подтверждаю. — как можно спокойнее сказала я. — Когда визжишь во всё горло, сил ощутимо прибавляется. И чем сильнее визг, тем больше сил. А ещё, я хотела тебе сообщить, что обожаю мучить людей и животных. Испытываю огромное физическое наслаждение.

— Ммм… Ну, надо же какие потенции открываются в хрупких маленьких девочках, когда они покидают отчий дом. — Тимур неловко заворочался, сел и сразу закашлял.

— А хочешь я тебе сказку расскажу? Нет, ты кашляй, кашляй. Это мне не мешает. — я села рядом с ним. — Так вот, в одном маленьком городке жила-была девочка. Больше всего на свете она любила лопать мороженное и петь песни с высоким духовным содержанием. Потом девочка выросла и отправилась в путешествие. В том маленьком городе было так заведено… чтобы подготовить себя к невероятно сложной роли жены, все девочки, по достижении совершеннолетия, отправляются в кругороссийское странствие. Так они набираются умений, уловок и хитростей для достижения одной лишь цели — соблазнить, затюкать, запугать, заездить, загнать под каблук мужа и, наконец, расцвести майским цветом на почве семейного благополучия…

И надо же было такому случиться, что в первом же городе, куда приехала девочка, её посетило первое глубокое чувство интимной привязанности к другому человеку. А первое глубокое чувство — это, по сути, дорогущий красивый прибор без инструкции. Пользоваться им очень интересно и очень страшно. Фиг его знает, на какие кнопки нажимать и какие рычажки дёргать, чтобы не взорвалось и не разнесло пользователя на куски. Тем более, что человек, к которому было обращено первое глубокое чувство, был мужчиной видным, я сказала бы даже, завидным, но проблемным. Тот ещё был, фрукт. Несмотря на внешность, биография его была мутная, и не совсем честная. К тому времени, весь мир ополчился против него, повсюду искали его с собаками и обещали за его битую лысую голову миллион российских песо.

Но плевать было девочке на его мутную биографию и на миллион песо. Глубокие чувства — они наивны и бескорыстны, как горка куриных костей для бродячих собак, где-нибудь возле мусорного бака. Поэтому, девочка решила укрыть свой нечистый и лысый предмет страсти от преследователей и всячески его защищать. Но она понимала, что как и всякая женская особь, не обладает острыми когтями, острыми локтями и зубастой пастью, чтобы противостоять, рваться с цепи, колошматить и буцкать. И тогда девочка решила тренировать все эти полезные качества.

Скачала с интернета словарик с обсценной лексикой, затем выучила мантру и принялась медитировать: — «я самая агрессивная, беспощадная и адская девочка на планете…». И… о, чудо! Стало получаться. У неё прорезались остренькие зубки, раздвоился ядовитый змеиный язычок, отросли хищные ногти-царапки… И когда на неё, прямо на улице, попыталась наехать какая-то психопатическая личность, то девочка дала такой отпор, что в одночасье стала звездой ТикТока…

Я замолчала. Тимур сидел, завороженно глядя мне в рот. Заслушался, бедняга. Надо же… любитель сказок. Я пощёлкала пальцами у него перед носом и сказала: — Эй, пациент, просыпаемся.

— Всё, что ли? А продолжение?

— Продолжение завтра… И то, если сейчас быстро оденешься и сядешь в машину.



За роскошную гриву Тимура мне дали всего двадцать пять тысяч российских дублонов. Перед тем, как осмотреть товар, директор парикмахерской сначала оценила меня. Своё мнение она выразила оттопыренной нижней губой и снисходительным тоном, каким на зоне разговаривают с «первоходами» прожжёные, с фиолетовыми церквами на спине, урки.

— Послушай меня, милая. — с жалостью глядя на меня, сказала директор. — Хорошую цену, ты за это не получишь. Хоть весь город обойди. Кто ж так волосы продаёт? Перед тем, как стричь, надо было к нам прийти. Мы бы оценили, помыли, грамотно отрезали… Может ты их с трупа смахнула, на них же не написано. Так что, двадцать пять и чёлку тебе бесплатно подровняем…

Я посмотрела ей в глаза, увидела в них пятидесятилетний извилистый жизненный путь профессиональной мошенницы и согласилась. Мне стало понятно, что в какую бы парикмахерскую я сейчас не обратилась, везде нарвусь на фиолетовые купола, на толстую броню вежливого хамства и на сытую отрыжку великолепной лжи.

Только в машине я смогла произнести внятную ругательную речь в адрес скупщиков волос, шерсти, рогов и копыт. Тимур к моим товарно-денежным отношениям отнёсся индифферентно. — На базаре два дурака… — произнёс он лениво и опять уткнулся в мой смартфон.

Он, вообще, все эти дни был апатичен и скуп на слова. Сначала я это списывала на болезнь. Но, благодаря моим усилиям и усилиям Берты Самуиловны, сейчас он выглядел, по крайней мере, выздоравливающим. Кожа порозовела, аппетит присутствовал, а уж что касается наших с ним «тактильных коммуникаций» на диване, то становилось страшно, насколько часто он в этом нуждается.

Не знаю, что там в «Корчме» эти уроды с ним вытворяли, но, видимо, какой-то основной стержень, на котором держатся все наши «хочу, верю, мечтаю», ему надломили. Тимур мог часами лежать, отвернувшись к спинке дивана, оживляясь только для удовлетворения своих базовых инстинктов. Но странное дело… насколько он был равнодушен и морально слаб, настолько я кипела энергией, азартом и вкусом к жизни. Прям какой-то «Танец с саблями» Хачатуряна нашего Арама — безумно темпераментный, по-армянски лихой и кудрявый.

Я порхала и выплясывала вокруг Тимура свою кудрявую страсть. Из меня фонтаном бил энтузиазм первооткрывателя. Христофором Колумбом я ступила на берег громадного материка взаимоотношений с мужчиной, но не стала осторожно принюхиваться, пристально вглядываться из-под ладошки и вздрагивать от малейшего шороха.

Нет! Я рванула по белому песку побережья, нырнула в кишащие мелкой и крупной живностью чащи, полетела по бескрайним прериям, и вовсе не замечала шипение потревоженных змей, воинственно поднятых хвостов скорпионов и всю остальную насекомую мерзость жизни… И плевать мне было на апатию, эмоциональную халатность и ленивый покой моего возлюбленного. Я была трудоголиком отношений и бодро тащила их одна, как одинокий, но шустрый локомотив тянет длинный, нескончаемый пунктир вагонов…



В морг я хотела попасть давно. С детства. Сериалы про хирургов, спасающих жизни, не давали мне покоя. Экранные судмедэксперты, вскрывающие полуразложившиеся трупы брали меня на «слабо». Я тоже хотела отмывать под краном окровавленные руки и презрительно бросать через плечо блюющим слабакам:

— Какой вам тут инфаркт? Асфиксия, к Бетховену не ходи! Её задушили! Причём сзади. Убивал двухметровый мужчина, лысый, на плече татуировка «Живу смешно — умру грешно»…

К отвратительному запаху угасшей плоти я морально была готова, но когда открылась дверь с табличкой «Приём тел», то перестала соображать. Организм не желал впускать в себя «это». Он упёрся в косяк обеими конечностями и завопил: — Не-е-е-т! Лучше сдохнуть на свежем воздухе!

Но это была, всего лишь трёхсекундная слабость. На большее время я рассчитывать не могла, потому что передо мной стояла железная Берта Самуиловна.

— Тебе что, дурно? — с надеждой спросила она.

Я прослезилась и, совершив невероятное усилие, загнала подступивший к горлу завтрак обратно в желудок. — Нет, всё норм. Вот… — я протянула ей пачку бумаги и краску. — Как договаривались.

Она разочарованно ухмыльнулась, сказала: — Ладно… Давай за мной. — и, круто развернувшись на каблуках, зашагала по коридору. Я быстро собрала в кучку остатки гордости и упрямства, осторожно впустила в себя полвздоха атмосферы морга и двинула за ней.

«Секционная», «ИГХ лаборатория», «Холодильник №2»… — мелькали таблички на дверях и, казалось, в зависимости от названий, менялся запах в коридоре. Зато в кабинете, куда мы пришли, царил стандартный офисный уют — на подоконниках горшки с цветами, на столах оргтехника, микроскоп и приборы неизвестного назначения. И никакого запаха! Берта Самуиловна указала на один из столов:

— Действуй… Надеюсь поколение «зет» само разберётся с аппаратурой. — она уселась за другой стол и принялась клюкать по клавиатуре ноутбука.

Дело пошло. Аппаратура жужжала, Берта Самуиловна клюкала, и я окончательно успокоилась. — Ну, морг… ну, мертвецы… ну, вонь… Кто-то же должен… Тем более, что кое у кого есть склонность к этому делу… врождённая. Например, у меня. А что? Крови, во всяком случае, я не боюсь. Насмотрелась. Папе спасибо! То свинью зарежет, то кролика забьёт, то курице голову отрубит. И ничего… в обморок не падала. Мясо, как мясо… кишки, как кишки… Всё в дело. Из крови колбасу делали, а жареные кишки — это, вообще деликатес. Кстати, свиные уши, да хвостик — просмоленные и очищенные — прямо сырыми грызли, только хруст стоял… баба Тоня моя научила…

Вдруг я почувствовала на себе чей-то взгляд. Спиной. Обернувшись, я увидела, что в дверях стоит парень в синей униформе, с весёлыми серыми глазами, с длинным продолговатым носом, но симпатичный. В целом, очень «Катин» персонаж. Нравятся мне такие. С простецкими хорошими лицами, как у Юрия Гагарина. Парень подмигнул мне озорным глазом и сказал:

— Берта Самуиловна, по утопленнику всё. Смотреть будете?

— Чего на него смотреть? — не отрываясь от ноутбука, пробурчала Берта Самуиловна. — Скажи Людмиле Григорьевне, пусть биопсию берёт… она знает.

— Угу… — ответил парень, но уходить, почему-то, не спешил. Стоял и нагло щекотал своим взглядом мой тыл — от затылка, до пят. Я продолжала прилежно множить прокламации. Так прошло не меньше минуты. Первой не выдержала Берта Самуиловна. Она бросила печатать, громко крякнула и спросила, не оборачиваясь: — Так, Полупанов… Ты что там к полу прилип?

— Дык, я, собственно, знакомиться пришёл.

— С кем?

— С новенькой. Она у нас лаборанткой или санитаром?

— А сам как думаешь?

— Ну-у-у… скорее всего лаборанткой. Телосложение не то. Хотя, если со мной в ночную смену поставите, то я быстренько её поднатаскаю.

— Нисколько не сомневаюсь. — Берта Самуиловна развернулась и, брезгливо сморщившись, продолжила: — Я даже знаю на каком диване это всё будет происходить. — и, обратившись ко мне, сказала: — Вот Катерина знакомься… всё равно ведь не отстанет. Это Эдик. Санитар. Уборка служебных помещений, вскрытие тел, и ещё он непревзойдённый мастер по отделению черепной коробки электрической дисковой пилой. Подпольная кличка — «Эдик — Две полоски».

— Берта Самуиловна-а-а!.. — возмущённо протянул Эдик.

— Абсолютно непритязательное мужское существо. — невозмутимо продолжила Берта Самуиловна. — Кролик в человечьей шкуре. Прыгает на всё, в чём ещё теплится жизнь. Сексуального контакта с ним смогли избежать только трупы и я, которую он, по счастью, причисляет к той же категории.

— Берта Самуиловна-а-а… — вторично исполнил Эдик. — Наша новая сотрудница может во всё это поверить и тогда…

— Успокойся… Это не сотрудница. Катерина мечтает стать хирургом и хочет себя испытать на профпригодность. Так что бери её, води по кабинетам, объясняй и красок не жалей. Но помни… — Берта Самуиловна подняла указательный палец кверху, и рванувший в мою сторону Эдик, замер. — Помни… что в хранилище тебя ждут два бомжа, и один из них о-о-очччень гнилой.

(с)олдшуз

[олдшуз]

Когда мы оказались за дверью, Эдик вытащил смартфон и деловито потребовал: — Диктуй номер.

— Зачем?

— Здрасти… Ты что не догоняешь? Я тебе сейчас звякну, и у тебя сразу же окажется мой номер.

— Зачем?

Эдик тупо уставился на меня и некоторое время растерянно ощупывал моё лицо своими серыми быстрыми глазами. — У тебя родня есть?

— Ну, есть.

— Они что у тебя бессмертные, что ли? Не дай бог, кто-нибудь ласты склеит, ты мне — звяк… Всё сделаю в лучшем виде. И вскрою аккуратно, и зашью, и грим, и гробы-венки по божеской цене…

— А-а-а… Вон чего. — изумилась я и зачем-то послушно продиктовала ему свой номер. Он хлопотливо набрал, отзвонился, затем сунул смартфон в карман брюк и, удовлетворённо улыбаясь, азартно хлопнул в ладоши.

— Ну, что, Катюш?.. Театр начинается с вешалки, а повешенных из театра везут к нам! Пойдём в хранилище? — сморозив такой этически чудовищный афоризм, Эдик-Две полоски радостно засмеялся. Это было так искренне и глупо, что я тоже рассмеялась. Мне стало легко и весело. Такие люди, как Эдик очень специальные. Наверняка они очень хороши где-нибудь на войне, в плену, в какой-нибудь глубокой и сырой яме, где ты весь в дерьме и понимаешь, что надежд никаких… Или, например, как сейчас — в морге. Но в успешной и повседневной жизни, Эдики — существа абсолютно лишние, маргинальные, вызывающие оторопь и недоумение.

И мы пошли. Шли мы долго. Эдик оказался смешливым, наивным и, к тому же, простым, как гамма До мажор, исполненная на фортепиано одним пальцем. По пути было рассказано два дурацких анекдота из жизни патологоанатомов, два идиотских случая из реала самого Эдика, и мы часто останавливались, чтобы хорошенько отсмеяться. Я хохотала, как ненормальная. Видно события последних дней не давали моей психике скинуть напряжение, и Эдик со своим длинным носом, со своими бегающими жуликоватыми глазами показался мне смешным до колик в животе.

— Привозят нам как-то зимой бомжа. — рассказывал он, подхватывая меня под руку. — Ну, что… я одёжку на нём вжик… располосовал, шланг в руки и давай его полоскать. Он может при жизни никогда так не мылся, как я его тогда надраил. Лежит передо мной, как яичко… аж светится. Тут меня, значит, окликают… мол, бегом, Берта Самуиловна вызывает. Я, как был в спецухе, да в резиновых сапогах, бегом к ней. Она мне, мол, срочно… мол, студенты в секционную сейчас припрутся, так ты им жмура приготовь. Ну, я под козырёк и обратно к своему бомжу умытому. Правда, по пути задержался малёха. Мишка — второй наш санитар — любитель за жизнь потрындеть. Ну, ладно. Подхожу, значит, к секционной, слышу, кто-то там поёт. Мать моя, я аж перекрестился. Не… ну, бывает покойники звуки издают… это газы изнутри распирают и через естественные отверстия наружу… но они слегка, так, сипят. Но, чтобы петь?! — рассказывая, Эдик таинственно таращил глаза, суетился вокруг меня и возбуждённо махал рукой… то левой, то правой. Другой рукой он попеременно и бережно держался за мою талию.

— Открываю я тихонечко дверь, гляжу и глазам своим не верю. Сидит, значит, мой бомж на столе — голый, как в бане — и поёт, тихонечко так, душевно: — Не для меня цвятё-о-о-от вясна. Не для меня Дон разольё-о-о-тся… — А вокруг него полукругом студенты обалдевшие… стоят слушают. Лекционная-то рядом, студенты из двери в дверь, а тут такое!.. Представляешь? Я чуть не тронулся. Оказалось, подобрали его на улице пьяного в дрова и вдобавок замёрзшего. Но он тогда, видимо, уже в анабиозе был и признаков жизни не подавал. Ну, его, значит, к нам, а он тут, у нас и отогрелся…

Но Эдик был не только забавным и глуповатым. Он был нежен и смел. Он обволакивал. Он бережно нёс меня по коридору, как драгоценную вазу с амброзией. Его голос постепенно приобрёл воркующие, голубиные интонации, от которых, где-то в середине организма возникали какие-то смутные первобытные вибрации. С Тимуром всё было не так, но, чёрт возьми, как мне этого не хватало. «Для женщины, быть желанной, так же важно, как для мужчины — быть нужным.» — говорила моя тётя Анжела, прилаживая на свой лысеющий затылок «Бабетту» из чужих славянских волос.

— Здесь у нас хранилище. — рассыпался передо мной Эдик. — Вот каталочки. Мы на них покойников укладываем и по мере надобности в секционную… Налево не смотри, там дюже гнилой… ишь раздуло как… Тэ-э-экс… а здесь… осторожнее, ножку… не споткнись. Здесь лаборатория. Людмила Григорьевна, там утопленник вас с нетерпением… да, биопсию… Пойдём дальше… А вот тут у нас инвентарь хранится… сейчас мы атмосферочку организуем… свет выключим… щёлк… и я тебе кое-что покажу. Вот смотри… — и он сунул мне под нос свой смартфон. На его экране, к своему огромному изумлению, я увидела фотографию мужского достоинства в самом, что ни на есть, боевом, взведённом состоянии.

— Хорош, правда? Мой… — из темноты похвастался Эдик. — Почти восемнадцать сантиметров. Кстати, продолжает расти… Хочешь вместе измерим?

— Чуть попозже… — ответила я, немного оправившись от первого неизгладимого впечатления. — Давай я тоже тебе кое-что покажу, а там посмотрим.

— Ммм… как интере-е-есно. Неужели это то, о чём я подумал? — проворковал мне Эдик в шею и легонько укусил за мочку уха.

Я вытащила смартфон и быстро нашла видос с моим эпохальным «рубиловом» у памятника Менделееву. Из мобилы тут же раздался безумный визг, гомон… на экране, крупным планом, появились мои дикие вытаращенные глаза и моя перекошенная физиономия.

— Вот эта девочка, которая всё время визжит и пытается снять скальп с живого человека — это я. — вдумчиво прокомментировала я происходящее на экране. — А та другая девочка, с которой скальп снимают, она просто сказала в мой адрес несколько гадких оскорбительных слов. Представляешь, что бы я с ней сделала, если бы она коснулась меня хотя бы пальцем?

Экран погас. На нас сразу навалилась тишина, прерываемая отдалённым рабочим шумом невидимых приборов, дребезгом каталки и деловыми окриками персонала. Я почувствовала, как Эдик аккуратно снял руку с моей талии и перестал дышать мне в шею.

— Ну, ладно… — сказал он бодро и весело, как будто ничего не произошло. — Я понимаю, девушка ты ножевая, но ты же человек, в конце концов. А человек, он всегда чего-нибудь хочет. Так вот, как захочешь, вспомни про Эдика Полупанова, не пожалеешь. — он нащупал своей ладонью мою руку и предложил: — Ну, что пошли в секционную… чего мы тут в темноте, как дураки торчим?

Секционная — большое светлое помещение с тремя блестящими металлическими столами — сверкала намытым кафелем, заоконным солнцем и полированным хирургическим инструментом. Я сдуру вошла туда первой и замерла на пороге. Сзади меня тут же подпёр Эдик и тем самым перекрыл мне дорогу к спасению. Прямо передо мной, на одном из столов, шикарно развалившись, лежало огромное вздувшееся человеческое тело, почему-то, трупозно-чёрного цвета. Колоссальной величины ладони, словно надутые воздухом и со сморщенной, от долгого пребывания в воде кожей, величественно свешивались со стола. Труп был страшно вспорот от кадыка, до паха. Его вскрыли, как банку с бараньей тушёнкой и фиолетово-скользкое содержимое, дрожа и переливаясь на солнце, мёртво выглядывало из торчащих рёбер.

Мерзкий, невозможно тухлый запах ударил по обонянию, и меня тут же неконтролируемо вырвало прямо под ноги, на солнечные зайчики блестящего кафеля.

— Ничего, ничего… это бывает. — Эдик выскочил из-за меня на кафельный простор и кинулся к шлангу, висящему кольцами на крюке. — Ничего страшного. У меня тут всё приспособленно. Сейчас мы это дело водичкой…

Как только моя спина ощутила свободу, я тут же вывалилась из этого сверкающего кафельного кошмара и, шатаясь, слепо двинулась вдоль стенки. — Где-то тут был туалет… он же мне только что показывал… опять я ищу этот проклятый туалет… — думала я в тупом тошнотворном отчаянии, отгоняя от себя видение распахнутой настежь анатомии человеческого тела.



Когда я на дрожащих ногах появилась перед Бертой Самуиловной, стопка готовых прокламаций уже лежала на столе. Обнаружив на моём лице отсутствие макияжа и следы кардинальных водных процедур, Берта Самуиловна злорадно блеснула циничным лекарским глазом и спросила: — Ну, как… понравилось?

— О-о-очень!.. — ответила я с энтузиазмом человека, только что избежавшего смерти. — Особенно порадовал туалет. Воды много и так хорошо льётся… из всех кранов.

— Ничего… привыкнешь. — она приникла к окуляру микроскопа и безразличным тоном спросила: — Ты деньги принесла?

— Какие деньги?

Берта Самуиловна, не отрываясь от наблюдений, придвинула ко мне раскрытую папку с какими-то бумагами. Я нагнулась. Это было заключение судебно-медицинской экспертизы. Подробное. Очень подробное. Я принялась продираться сквозь судебно-медицинские формулировки и читала по диагонали, пока не нарвалась на «… проникающее колото-резанное ранение грудной клетки с поражением сердца…». Я вернулась в начало и нашла чья, собственно, грудная клетка и чьё, в конце концов, сердце.

— Бритнев Евгений Николаевич — это бывший начальник полиции?

— Да.

Я села рядом на стул и уточнила. — И это может служить доказательством того, что его убили?

— Это даст повод к эксгумации трупа. А ещё, если в суде я буду давать показания, то…

— А вы будете?

Берта Самуиловна достала из ящика стола свой ридикюль и вытащила из него знакомую фляжку. Она сделала пару глотков и, завинчивая пробку, сказала: — Даже не сомневайся. Мне чужие грехи ни к чему. Своих хватает. Так что, деточка, деньги на бочку…

Я безропотно подала деньги. Она равнодушно пересчитала купюры и сунула их в свой огненный ридикюль.

— Теперь самое главное. С завтрашнего дня я в отпуске. Вы сможете опубликовать моё заключение только тогда, когда мой самолёт поднимется в воздух и возьмёт курс на Израиль. То есть завтра утром. Не раньше. В противном случае меня найдут и закопают. Это понятно?

Я кивнула головой и вдруг меня накрыло. Да, мне стало понятно, что это вовсе не комикс «Бесстрашная Катрин и оборотни в погонах», и не компьютерная игра «Mafia: Definitive Edition». Передо мной сидел живой человек, которого я самонадеянно втянула в авантюру. Смертельную авантюру. И если я, идиотка безголовая, сделаю одно неловкое движение, для этого человека всё закончится. Её убьют, к Бетховену не ходи! Человечество пойдёт дальше играть в свои «бирюльки», на фоне солнечного июльского изобилия, а Берта Самуиловна будет лежать на столе, в секционной, холодная обнажённая и помытая. На неё упадёт деловитая тень санитара Эдика, которая будет целиться электрической дисковой пилой, чтобы поровнее, да поаккуратнее, да чтобы потом приладить всё обратно на место, как можно естественнее…

Когда я села в машину, к истерике всё было готово. Вместо велюрового сопрано из меня рвался наружу лохматый полифонический крик с безобразными паническими интонациями. Я боялась всего. А вдруг из-за меня убьют замечательного человека Берту Самуиловну Фельдшер, которой я и мизинца не стою. А, не дай бог, схватят Тимура и замучают, замордуют в мрачных подвалах полицейского управления. Или меня — в общем-то, беспечную позитивную девочку — возьмут в оборот бандиты из ОПГ Колесникова. Что они со мной сделают?

Я опустила голову на руль, крепко прижав к животу стопку прокламаций и папку с экспертизой.

— Что случилось? — после минутной паузы спросил Тимур. — С тобой всё нормально?

— Нет… — осторожно ответила я, боясь расплескать по машине свой косматый ужас. — Со мной не всё нормально. — и сквозь зубы, монотонно, по порядку вывалила на него все свои страхи и сомнения. Когда я замолчала, мы немножко ещё посидели и послушали тишину, от которой у меня в ушах стал нарастать, невесть откуда взявшийся, посторонний звон.

— Спасибо тебе, Катя. — сказал вдруг Тимур — Нет, на самом деле… спасибо тебе огромное. За любовь твою, за помощь… за лечение. Я тебя никогда не забуду. На самом деле, ты и так сделала больше, чем могла. А сейчас становится слишком опасно. Так что, сегодня же собирайся и уезжай домой. А за меня не переживай… как-нибудь выкручусь. — он взял паузу. Длинную — тактов на восемь. Я выбрала небыстрый темп и размер вальса — три четверти. Ум-ца-ца, ум-ца-ца, ум-ца-ца… На восьмом «ум-ца-ца» он потянулся ко мне, поцеловал в щёку и прошептал: — Прощай…

Тимур вышел из машины. Я повернула голову и глянула, как он уходит по больничному двору… натянув на свою побитую лысую голову капюшон моей бордовой толстовки, жалкий и никому не нужный. Я с каким-то отстранённым интересом смотрела, как он лениво переставляет ноги в темпе вальса: — Ум-ца-ца, ум-ца-ца… Сейчас мой первый мужчина придёт в свою роскошную квартиру, встанет под душ и смоет с себя мои поцелуи, мои ласки и мою любовь. Затем оботрёт своё чудное гибкое тело мохнатым полотенцем, станет стерильно-чистым и готовым к новым поцелуям и новой любви…

— Стоп!.. — сказала я себе. — Какая-такая роскошная квартира… какой-такой душ? Идти-то ему некуда! — отвратительно едкая, ледяная струя отрезвления ударила мне в голову. — Да ведь он в полицию сдаваться идёт… вальсируя. На смерть!

Сказать, что я выскочила из машины — значит ничего не сказать. У меня было такое ощущение, что это Зизи, по собственной инициативе, распахнула дверь и вышвырнула меня, как выстрелила, прямо в уходящую и беззащитную спину Тимура Герцони. Нелепо, но быстро перебирая ногами, я пулей полетела к цели. В последнюю секунду «цель» обернулась, растерянно улыбнулась, и «пуля» попала ему точно в губы.

Мы стояли перед моргом и бешено целовались. Как будто не виделись несколько сотен тысяч лет. Как будто перед разлукой мы с ним съели несколько пудов хорррошей тяжёлой, каменной соли, вели совместное многоплановое хозяйство и нарожали небольшой табунок детей…

О, эти влюблённые, из-за пустяка, ссоры!.. Когда я попрекнула отца, что они с мамой очень часто ссорятся, то нарвалась на длинный и подробный ответ: — Ссора, дочь моя, это инструмент. Это тяжёлая и острая мотыга, которой опытный семьянин возделывает поле своих отношений с супругой. Ведь оно, это поле, постоянно зарастает серым лишайником равнодушия и плесенью унылой «бытовухи». А хорошая, отрежиссированная и сбалансированная ссора — это хоть и радикальный, но зато самый простой и эффективный метод очищения любых отношений. И тогда аккуратные, уходящие в горизонт грядки, будут радовать нас кудрявой зеленью, а чёрная, свободная от сорняков земля, будет рожать, рожать и рожать… только подсевай… — и ещё много чего говорил мне отец. Он, вообще, любитель красного словца, закрученных в немыслимый бараний рог метафор и гипербол величиной с Эверест. Тоже мне… поэт, блин!

Когда мы садились в машину, я машинально взглянула на здание морга. В одном из его окон, упёршись в стекло руками в окровавленных перчатках, стоял Эдик. Он жадно, не отрываясь, смотрел заоконное кино — на сцену примирения главной героини со своим возлюбленным. Правда, последние кадры этого эпизода глупо запорола актриса, исполняющая роль главной героини. Усаживаясь в машину, она вдруг, ни с того ни с сего, показала единственному зрителю язык.

(с)олдшуз

[олдшуз]

Цифра десятая


— Не нужно никаких, паролей, заклинаний и прочей чепухи. Нужно просто шагнуть в стену, как в обыкновенную дверь. И всё!.. Квинту в тонику, кварту в терцию! Никто, конечно, точно не знает, как это действует, но лично у меня создалось впечатление, что на входе сидит пара юнцов, несерьёзных и шкодливых, которые попросту издеваются над робкими новичками. Будь покруче с этими балбесами. — Алёна Сергеевна Франтенбрахт дошла до дверей своего кабинета, круто развернулась и направилась к своему директорскому столу.

За столом, положив локти на зелёное сукно, сидела баба Поля. В руках она держала мельхиоровый подстаканник со стаканом, из которого вился едва заметный парок. — Не-е-т… что не говорите, а после рейда нет ничего лучше чая с лимончиком. — щуря от наслаждения глаза, проговорила баба Поля.

Франтенбрахт крякнула и, развернувшись у стола, решительно отправилась обратно к двери. — Да не маячь ты перед глазами, Алёна! — с досадой сказала баба Поля. — Что за поганая привычка, ей богу! — она с шумом потянула из стакана и продолжила: — Подумаешь, фашисты объявились. Что мы фашистов не видали. Всегда это было. То убийцы, то насильники, то маньяки, а всего хуже революционеры. Те режут уже в планетарных масштабах. — и скосив на Катю озорные светлые глаза, подбодрила: — А ты дальше… дальше рассказывай, как там Косматова-то очутилась?

Катя скромно сидела на краешке диванчика, справа от стола и, ещё не до конца опомнившаяся, с кашей в голове, пыталась изложить всё, что с ней произошло. Рассказ получался сумбурный, с неожиданными экскурсами к спасению лётчика и к всплывающим мелким подробностям по разгрому «Макдональдса»…

— Я и не знала, что там Косматова. Меня туда, как будто кто за руку привёл. Одно я поняла. Там, в этом «Солнышке», натаскивают молодёжь на что-то страшное… может террор, может вообще… восстание какое-нибудь. — Катя замолкла, собирая в голове разбегающиеся мысли.

— Да понятно всё… — отмахнулась от неё Франтенбрахт, останавливаясь у дивана. — Но Косматова какова? Ты погляди… устроила себе портальчик в шкафу и ползает туда-сюда, гадюка методичная. Чуяла я, что она с двойным дном, чуяла! Что делать-то будем, Полина Викентьевна? — Чудище повернулась к столу и, набычившись, посмотрела на бабу Полю. На что та ответила, внимательно глядя в стакан: — Что-что… закрывать будем.

— Как?! Петра Ивановича-то нет…

— А мы попробуем сами. Нас теперь, погляди, трое, как-никак. Ты расскажи, расскажи ребёнку-то. Ребёнок-то знать должен. Секреты теперь ни к чему. Пусть тоже голову ломает.

1380 год от рождества Христова. Коломна. Троицкий мужской монастырь

— …Тут станет полк Правой руки с Ондрюшкой Ольгердовичем, тут полк Левой руки Васьки Ярославского, тут дружина Тишки Вильяминова… — князь Дмитрий увлечённо выкладывал на столе панораму будущей битвы. В ход шли ковши, кубки, миски… — А вот тут, в Зелёной дубраве — засадный полк припрячу. Это мой булат в сапоге. Надёжа только на него. Сил-то у нас, ой как меньше. И, как только Мамай возрадуется, да все запасы в сечу кинет, вот тут я этим булатом ему под левую лопатку засажу. — Дмитрий выпрямился, гордо откинул со лба тяжёлые смоляные волосы и спросил: — Что, отче, верно ли я сужу?

Сидящий напротив Дмитрия игумен Сергий огладил свою, начинающую седеть бороду, глянул на сияющего князя из-под нависших бровей и уронил: — Да, княже, придумано ловко. — он неторопливо перебрал чётки праздной белой рукой и с усмешкой осмотрел расставленную на столе посуду.

— Ну, что не так?! — Дмитрий раздражённо вскочил из-за стола и заметался по трапезной. — Говори отче… вижу не по нраву тебе моя задумка.

— Почему же… по нраву. Но есть тут у тебя слабина, что всё дело погубит. Да ты сядь княже, сядь… сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит.

— Ну?.. — непримиримо воскликнул Дмитрий, опять усаживаясь напротив. — Не томи уже.

— Мамай тебе не купец и не скоморох с ярмарки. Он воин и лучший темник Орды. У него дозор на десять вёрст окрест и твой засадный полк в Зелёной дубраве по запаху отыщет. Но ты прав — без этого полка, в этой сечи, нам верх не взять. Пойдём со мной княже. — игумен встал и, постукивая посохом, вместе с Дмитрием покинул трапезную.

— …Читай «Отче наш» и с верою прямо в стену заходи. Ступай!

Куликово поле. Зелёная дубрава

Они вышли за ворота. Место безлюдное — ни деревеньки, ни избёнки захудалой, ни землянки, хотя б заброшенной. Позади дубрава шумит, впереди — ковыльное серебро Куликова поля. Недавно тёсанные, врытые в землю ворота до того были не к месту и до дикости нелепы, что брала оторопь всякого, кто заглянул бы сюда за опятами, либо молодых дубков нарубить по хозяйству. И неизвестно отчего дрожь по телу — то ли святое место, то ли проклятое.

— Да не чернокнижник ли ты часом, отче? — только и смог вымолвить Дмитрий. — Ведь почитай двести вёрст отмахали, не успел и «Отче наш» дочитать.

— Со святым словом, чёрные дела не творят. Ты только верь, и господь не оставит тебя. — игумен широко повёл рукой и добавил: — Вот с этих ворот вылетишь и падёшь на Мамая, как кречет на ворона. Тут тебе и слава, а земля русская вздохнёт посвободнее.

— А скажи мне отче, как же я пять тыщ конников суну в те сенцы, через которые ты меня сюда привёл?

— Сенцы потому тесны, что мы с тобой вдвоём там были. Как только люда прибудет, так и место начнёт прирастать…



— … Так или примерно так, засадный полк вошёл в портал в Коломне, а вышел на Куликовом поле. — Алёна Сергеевна назидательно посмотрела на Катю и продолжила: — И доказательств никаких не надо. Засадный полк был? Был, и был многочисленен, потому как решил исход Куликовской битвы. Это есть исторический факт. В Зелёной дубраве пять тысяч конников спрятать невозможно — тоже факт. Вот и складывай два плюс два...

1941 год. Москва. Кабинет наркома НКВД СССР Л. П. Берии

— Да ты в своём уме?! Оторвать меня от дел, ради какого-то сказочника, когда немцы под Лобней! — тщательно, по-грузински растягивая гласные, проговорил нарком. Он в сердцах бросил на стол «вечное перо» и грозно поднялся из-за стола. У двери, замерев телом и душой, стояли двое. Один — представительный, весь в ремнях, кубиках и нашивках — Судоплатов — начальник 2-го диверсионного отдела; второй — худощавый и высокий штатский — весь какой-то жёваный и в синем гражданском костюме не по росту.

Нарком подошёл к стоящим тяжёлым гневным шагом, осмотрел с ног до головы, и поджав тонкие злые губы, прошипел бешеным свистящим шёпотом:

— У тебя что, майор, работы мало или вторую голову заимел? Ты где его откопал?

— Сегодня привезли из Устьвымлага. Захарьев прислал. — выпалил Судоплатов и, понизив голос, добавил: — Говорит, инженер… и, вроде бы как, чудеса показывает, товарищ нарком… как раз по нашей части.

Берия сверкнул очками, пожевал губами и, возвращаясь к столу, гневно бросил: — Докладывай. Что ты, как гадалка привокзальная — чудеса… вроде…

Подмосковье. Деревня Алабушево

…Берия смотрел через дверные щели портала. Заснеженная деревня походила на крупный транспортный узел. По центральной деревенской улице ползли немецкие танки, прыгали на ухабах «опели» и «хорьхи»; шла, ехала, пёрла пехота вперемешку с артиллерией, кухней и санитарными фургонами.

Позади наркома, затаив дыхание, стоял Судоплатов. Чуть поодаль, привалившись к стене, стоял инженер. Глухо покашливая, он негромко выдавал комментарии: — Деревня Алабушево. Вы сейчас смо́трите через щели ворот сенного сарая. То есть, это с внешней стороны — сенной сарай, а мы с вами находимся в своеобразном пространственно-временном коридоре. В этом коридоре можно накопить танковый батальон и в нужный момент атаковать немцев с тыла…

Не отрываясь от щели, Берия перебил инженера: — Почему из лагеря не сбежал?

Инженер помолчал, потом громко на весь портал сглотнул и, с трудом выталкивая слова, сказал: — У меня семья в Москве осталась. Жена, двое детей… дочь с сыном. За них боялся.

— А в Берлин, в ставку Гитлера, сможешь свой коридор проложить?

— Вряд ли… стар я уже для таких дел, да и в лагере сильно ослаб.

— Это поправимо. Что хочешь за изобретение? Звание Героя Советского Союза, хочешь?

— Это не изобретение. Это старославянские энергетические практики. Мне бы, товарищ нарком, с семьёй соединится, да Родине послужить…



Алёна Сергеевна Франтенбрахт умолкла, но как бы продолжая рассказ, размеренно прохаживалась по кабинету. Затем присела возле Кати на диван и продолжила: — И в этом случае обойдёмся без доказательств, так как всё это со слов непосредственного участника событий — Петра Ивановича Поспешаева. А может и не Поспешаева, может Иванова, Сидорова, Сухова-Кобылина… никто не знает. По окончании войны он исчез для НКВД и возник в нашем городе, в нашем колледже, в качестве преподавателя методики педагогики. Вот умер пять лет назад. — она понурила свою сивую шевелюру и, глядя в пол, проговорила: — Он порталы и строить мог, и закрывать. Не то что мы.

— Но, но, но… — задиристо воскликнула баба Поля. — Когда помоложе была, я социализм строила, не то что какие-то там порталы.

Катя вдруг вспомнила, как урывками теряла и возвращала сознание в руках этой старушки, когда та лёгкими прыжками неслась к трансформаторной будке. Как непривычно было видеть мощную и непререкаемую Франтенбрахт, в ужасе захлопнувшую себе рот руками, когда окровавленная Катя уже лежала на полу портала. Как спустя какое-то время, прямо на глазах, стала затягиваться рваная плоть и, жуткое дело, не только плоть ног, но и разодранная ткань джинсов…

Баба Поля бодро ударила обеими ладонями по столу. — Всё… два тромбона, три альта… прочь меланхолию. Завтра к вечеру пойдём на приступ. Всем выспаться, форма одежды — походная. — затем спросила Катю: — Кстати, у тебя как со временем, всё успеваешь? Ведь скоро госэкзамены… что ты там играешь?

— Вариации на тему Паганини «Венецианский карнавал» Яковлева. — растерянно проговорила Катя.

— Ммм… Красиво! Только, ради бога, там в десятом такте, звуки на стаккато чуть придержи, а уже на двадцать пятом, в момент перехода — пусти посвободнее. А то ведь никто этого не делает — стригут ровно, как гаммы… — она решительно встала из-за стола, и со словами: — Ох, и засиделась я тут с вами, а мне ещё второй этаж мыть. — вышла из кабинета.

Катя недоуменно посмотрела на директрису, на что та, сделав комичную гримасу, развела руками: — Квинту в тонику, кварту в терцию!

— А что, баба Поля — музыкант? — спросила её Катя.

— Здрасти. Она пятнадцать лет назад здесь директором работала.

— ???..

(с)олдшуз

[олдшуз]

Глава одиннадцатая


Перед воротами стояла «Рено» Вадима. Сам он, надо полагать, притаился внутри дома.

— Сейчас он нас попрёт. — предупредила я Тимура.

— С чего ты взяла?

— Так он клинья ко мне подбивал… ещё до тебя дело было. Сейчас увидит тебя и попрёт.

— Надо же… А ты популярна. Пора ревновать. — довольно равнодушно сказал Тимур.

— Куда нам линять - вот вопрос. Чтобы не унижаться. Есть какие-нибудь мысли? — мы уставились друг на друга. В глазах Тимура я читала мрачное удовольствие. Мол, я же говорил… обстоятельства нежно подталкивают меня к стандартной земляной яме на краю города.

— Слушай… — первым очнулся Тимур. — Давай уже зайдём, а там посмотрим. Ну, снимем другую хату, если что.

— Ага, снимешь… Клиентская база, небось, общая. Чую, внесёт он нас в чёрный список, к Бетховену не ходи.

Мы вошли в дом. На диване сидел Вадим. Задёрнутые вечнозелёные шторы сообщали его лицу некий колорит и, казалось, что он был зелёный от злости.

— Уважаемая… — произнёс он сквозь зубы, но высокопарно. — Я сдавал дом вам одной, но вы меня обманули.

Не успела я открыть рот, как Тимур выдвинулся вперёд и встал между Вадимом и мной. — Дело в деньгах? — спросил он с непередаваемым спокойным пренебрежением, пользоваться которым позволяет истинная человеческая красота. Сидящий на диване, нескладный Вадим, смахивающий на гигантского кузнечика в предпрыжковом состоянии, медлил с ответом. Ему нужно было время, чтобы превратить робость перед подавляющим телесным совершенством в ярость вечного бета-самца.

— Дело в том, что я не хочу зарабатывать на людях находящихся в розыске. — выдал наконец Вадим. При этом он откинулся на спинку дивана и сплёл длинные руки на груди.

— Не все кто в розыске — преступники.

— Конечно… — ядовито подтвердил Вадим. — Все учёные лысые, но не все лысые учёные. Знаем… Зато все кто торгуют наркотой — преступники!

— А я что продавал тебе наркоту? — удивился Тимур. — Что-то не припомню. Ты на чём торчишь? Шмаль, герыч, крокодил?.. — он подождал ответа и затем отчеканил с невыразимым презрением. — На манной каше! На молочной манной каше ты торчишь, суслик! Ты ничего в этом не смыслишь, а смеешь обвинять людей в особо тяжких…

Вадим подскочил с дивана и вытянулся во весь свой несредний рост. Тимур шагнул и тут же оказался рядом с ним, лицом к лицу. Он был на голову ниже и, в то же время, на три головы выше, спокойнее, увереннее и самцовее своего визави. Я прислушалась к себе и ничего, кроме банального первобытного интереса к насилию не обнаружила. Ситуация вернула нас всех троих куда-то в мезозой. Дикое желание рвать на части соперника и жажда насладиться видом пролитой крови, были унизительно животными и абсолютно неодолимыми. Парни были похожи на двух котов. Один уличный — нелепый, с рыжей, клоками, шерстью. Второй ухоженный, породистый лысый «сфинкс». У обоих под шерстью дрожали напряжённые мышцы, а длинные верёвочные хвосты наяривали по тугим бокам. Первый не выдержал Вадим. Он отвёл глаза и, глядя на меня поверх головы соперника, оповестил звенящим от ненависти голосом:

— Завтра утром освободите помещение. — затем он чётко, как солдат, в два приёма обошёл Тимура и строевым шагом вышел из дома.

Тимур разочарованно посмотрел ему вслед и повалился на диван. — Очканул, длинный… А так хотелось погибнуть в бою. Прям руки чесались!

Тут я пришла в себя и выскочила из дома вслед за Вадимом.

— Стой! — я придержала дверь машины, которой Вадим уже хотел хлопнуть. — Тимур никогда не имел дело с наркотиками. Как ты не понимаешь? Какой смысл заканчивать консерваторию, чтобы потом торговать наркотой.

— Это он тебе сказал?

— Ну, при чём тут?.. Его менты уже убить хотели, да я ему помогла убежать. Его пытали… он весь побитый, как этот… — я сбивчиво и повторяясь, вывалила на Вадима всё, что видела, знала и чувствовала. Он сидел, вцепившись в руль белыми от напряжения пальцами, и упрямо смотрел вперёд.

— Вадим… — сбавила я обороты. — Надеюсь ты не побежишь в полицию?

Он взглянул на меня злыми глазами и повторил: — Завтра утром освободите помещение!



Перед обедом мы провели ингаляцию, съели кучку положенных таблеток, и запили это дело настоем мать-и-мачехи. Тимур был оживлён. Конфликт с Вадимом повлиял на него животворяще… видно проснувшиеся агрессивные инстинкты хорошо противостоят пневмококкам, стафилококкам и прочим «коккам»

Обед был изготовлен вчера поздним вечером, и он был настоящий. Мамин. С наваристым борщом из старой говядины («Никогда не покупай телятину на борщ.» — говорила мама. — Молодое мясо быстрое, не для бульона…), с котлетами (рубленными, за неимением мясорубки), с пюрешечкой (воздушной, как сахарная вата) и с компотом из сухофруктов (дань памяти школьной столовой). Процессом приготовления дистанционно, по смартфону, управляла мама и всю дорогу наивно просила навести камеру на то мужское существо, которое заставило её дочь удариться в кулинарию.

Моё личное поварское искусство было довольно примитивным. Обычно оно ограничивалось зверским умерщвлением двух куриных эмбрионов на шипящей сковороде и отвариванием молочных сосисок. Про сосиски я вечно забывала и влетала на кухню, когда они уже лопнувшие и безобразно вывернутые мрачно лежали на илистом дне кастрюльки.

— Хорошо приготовить еду может только настоящий ценитель этой самой еды. То есть, гастроном! — наставлял меня мой папа, в ответ на мои претензии по поводу отсутствия в доме микроволновки. — А пожиратель яичниц, бутербродов и макарон по-флотски — это представитель семейства узконосых обезьян, строение тела которого сходно с телом человека. Ты!.. — обвиняюще восклицал папа. — Ни разу не гастроном! А, следовательно, станешь плохой женой. Бедный… бедный твой будущий муж! — театрально задирал руки к потолку мой папа. — Бедные… бедные твои будущие дети! Бедная… бедная будущая семья — примитивное сообщество узконосых обезьян!

Но любовь — страшное дело! Она не может ограничиваться только вербальным изъявлением чувств. Ей подавай поступки. И вот «узконосая обезьяна» Катя Кирюшкина обрядилась в передник, встала к плите и… о, чудо! Из ужористого чада бешено скворчащих на сковороде котлет, из ароматов багрового, как лицо алкоголика, борща и весёлого перезвона кухонной утвари возник хомо сапиенс… женского пола, прямоходящий, почти без шерсти и довольно симпатичный…

Тимур оказался благодарным кушателем. Во время принятия пищи, он мычал и помахивал бритой головой, задирал брови и заводил под лоб глаза, отсыпая комплименты повару. Правда, это не мешало ему одновременно резвиться, издеваясь над моей манерой кулинарить по видеосвязи.

— Нет, ты не повар… ты просто волшебник какой-то! — восклицал Тимур, увлечённо хлебая «Катинмамин» борщ. — Это ж надо… Тебе говорят: — «А теперь режь капусту. Мельче, мельче… что ты, как на силос рубишь?..» — и ты, в самом деле, берёшь капусту и мелко, мелко именно режешь, но не рубишь. Поразительно! Как это тебе удаётся? — он дурашливо округлял глаза и восхищённо цокал языком. — Или вот это… Твоя мама говорит: — «Чтобы пюре получилось воздушным, ни в коем случае не бросай картофель в холодную воду… только в кипяток.» — и ты, действительно, бросила картошку в кипяток, а в холодную воду не бросила. У меня, помню, прямо челюсть отвисла. Чтобы так поступить, надо быть настоящим, прирождённым поваром, гурманом, тонко чувствующим профессионалом с огромным количеством вкусовых пупырышек по всему телу. Завидую… я бы так не смог!

Я снисходительно улыбалась и помалкивала, радуясь, что Тимур вылезает из своей депрессии, хотя бы ценой такого стёба над моим кулинарным инфантилизмом. Плевать мне было на его сарказм и сатиру. Я видела, как, вспыхивая и лучась, проносятся крохотные метеоры в чёрном бездонном космосе его глаз. Как мохнато и плавно опускаются и поднимаются его ресницы (всякий раз мелькает автоматом мысль: — Накладные… — и тут же понимаешь, что нет… настоящие… и всякий раз поражаешься роскоши их густоты и причудливости их загиба…).

Разбитые, но уже подсохшие губы Тимура, выделили каждая — нижняя и верхняя — по маленькому будущему шрамику. Шрамики, когда окончательно заживут, будут мужественно оттенять чуть легкомысленную женственность рта. Этот нос с маленькой горбинкой большой гордости и талантливо вырезанные, вздрагивающие ноздри… — обещали внутреннее достоинство и чистоту помыслов. Эти тщательно выбритые, чуть впалые щёки, готовые в любую минуту разъехаться в стороны для доброй и печальной улыбки или вдруг слегка подняться к скулам, сделав взгляд мягким и крошечку лукавым… Это его лицо, худощавое от перенесённых страданий и всё-таки не страдающее… И странно было представить, что каким-то непостижимым образом, такой совершенный экземпляр достался такой серой мыши, как Катя Кирюшкина. И она, совершенно спокойно, может прямо сейчас встать, зайти ему за спину, взять его голову в ладони и окунуть свои губы в…

Он уснул у меня на плече. Я осторожно высвободила свою затёкшую руку и встала с дивана. На телефоне было два часа пополудни. Впереди маячила огромная куча дел. Надо было проехаться по городу и расклеить на столбах прокламации. Надо было встать где-нибудь попеть. Во-первых, чтобы немного подзаработать, а во-вторых, чтобы не потерять форму. Потом вечерняя репетиция. Основательная, с французским уклоном, чтобы не утратить навык грассировать и насморочно разливаться:



Pardonne-moi ce caprice d’enfant,

Pardonne-moi, reviens moi comme avant…



Затем вспомнить, наконец, про запасное колесо Зизи, которое я пробила ещё в марте, но в шиномонтаж заехать не удосужилась. И, самое главное, придумать куда нам завтра деваться-то…



Жарища стояла неимоверная, как в мартеновском цехе. Солнце небольшой раскалённой сковородой висело над Эмском и заливало покорно лежащий под ним город расплавленным дрожащим металлом. Я припарковалась наискосок от памятника Менделееву. Комсомольский проспект, несмотря на довольно оживлённое транспортное движение, был мёртв. Ни студентов, ни пешеходов, ни оранжевых дядек с триммером.

— Ну, и что мы тут будем делать? — уныло спросила я у самой себя. — Ведь ни одной собаки на горизонте. Разве что, Дмитрию Ивановичу пару песенок спеть… в порядке психического расстройства. — и тут же ответила сама себе: — Иди, иди… тренируйся выступать перед пустым залом. С твоим творчеством это может пригодиться.

Я вытащила из машины свои девайсы уличного музыканта и поплелась работать, уже догадываясь о причинах своего мазохизма. Таким образом, я оттягивала тот момент, когда придётся бегать от столба к столбу, и воровски оглядываясь, шлёпать к ним прокламации… всю сотню экземпляров. Кошмар! Мне казалось, что меня сразу поймают законопослушные граждане и сдадут в полицию.

Я встала спиной к памятнику. Хотя надо было наоборот, потому что, кроме него, слушателей у меня не наблюдалось на всём протяжении проспекта. Внезапно меня охватила робость. Робость первого звука. Я просто не могла заставить себя открыть рот. Вдоль проспекта стояли дома, в домах, у окон, стояли жильцы и, крутя пальцем у виска, смотрели на сбежавшую из сумасшедшего дома девицу. Некоторые торопливо тыкали в телефонные кнопки и радостно орали: — Скорая?! Да, да… нет, нет… нужна не обычная скорая, а психическая! Да, да… стоит тут одна ненормальная, с гитарой… памятнику песни поёт. Какому памятнику? Менделееву, конечно! Приезжайте скорее! А то мы не можем выйти… боимся покусает…

Я, наконец, тихонько тронула струны своей кровавой «Джамбы» и жалобно проскулила:

Лето!

Я изжарен, как котлета.

Время есть, а денег нету,

Но мне на это наплевать.

Лето!..

И, как всегда, произошло маленькое чудо. Первое «Лето!..» упало в жидкий послеобеденный зной бесславно и глухо, как в вату. Зато последнее звонко выскочило из моего рта, грянулось об асфальт, легко подпрыгнуло и весёлым разноцветным мячиком поскакало по аллее. Вслед ему полетел второй куплет, и вся эта лихая фонетическая гоп-компания со всего маху врезалась в невесть откуда взявшуюся парочку.

Парочка шла, обнявшись, и была похожа на две слипшиеся от жары карамельки. Парень был в тёмном классическом костюме, а тоненькая девушка — в нежном васильковом сарафане. Они увлечённо поедали мороженное и брели, выписывая по асфальту аллеи некую синусоиду. Этим они объясняли миру, для чего, собственно, мучают школьников графиками тригонометрических функций.

— Дураки!.. — говорили они. — Движение по синусоиде — это поиск счастья. Так рыщут охотничьи собаки в поисках дичи и пьяные, возвращающиеся домой. Охотничий азарт и хмельной кураж — что ещё может так вдохновлять на пути к счастью? Разве что, эйфория влюблённости…

По мере приближения, становилось ясно, что когда парня обрядили в костюм, к нему сразу же подбежали с десяток каких-то разъярённых людей, и каждый по разу хорошенечко рванул, ущипнул, ударил, потрепал… И теперь, казалось, что костюм вроде бы на нём, но, в то же время, скособочен и сдвинут в разные стороны, относительно фигуры носителя. Девушка от рук агрессоров не пострадала.

Вслед за слипшейся парочкой на аллее стали появляться другие парочки, троечки и даже одна четвёрочка. Все были слипшимися, все поедали мороженное, но продвигались вперёд соответственно графикам каких-то других функций, неизвестных просвещённому человечеству.

К тому же, парни все, как один, были классически одеты и разодраны по ранее описанной схеме. В середине этой истерзанной слипшейся процессии шла свадебная пара. Жених-супруг был традиционно избит и сдвинут внутри своего костюма, а невеста-жена — ослепительно белое, как поедаемое мороженное, существо — вышагивала на чудовищной высоты каблуках и была чуть ли не на голову выше своего спутника. Вся эта свадебная братия была пьяна, как бригада сантехников.

— Мама моя, диатоническая модальность… — внутренне ахнула я, допевая последний куплет. — Мне только пьяной публики сейчас не хватало. Хуже, разве что вскрытые Эдиком утопленники! — но деваться уличному музыканту было некуда, да и Акакий пока что помалкивал.

Пьяная и возбуждённая волна нахлынула и поглотила клумбу, памятник, уличного музыканта, белый свет…

— Давай Розенбаума… Не-е-ет… лучше Шевчука… БэГэ… Ну, его к чёрту… давай Трофима…

Откуда-то из огнедышащего жара дня вдруг вынырнул человечек с профессиональной видеокамерой. На фоне взъерошенной и нетрезвой компании, он выглядел невероятно презентабельно, чисто и умиротворяюще. Почему-то подумалось: — Ну, хоть один вменяемый… В крайнем случае, скорую вызовет, если что…

Человечек с камерой прыгнул наружу из кишащего вокруг меня хаоса и закричал: — Внимание! Съёмка свадебного «синема» продолжается. Все кто желает быль вписанным в историю семьи Ганиных, прошу сделать подобающее лицо.

Толпа загоготала, запрыгала, чета Ганиных прижались к уличному музыканту, кто-то полез на Менделеева и оседлал Менделеева…

(с)олдшуз

[олдшуз]

Я пела ассорти из русского рока. Пела и внимательно следила за наполнением кофра. Кидали в основном мелочь. Ко мне подошли молодожёны, и «молодая» сказала, сосредоточенно дыша на меня алкоголем: — Спой что-нибудь для меня… Такой день… Ну, ты сама понимаешь… — она обратилась к мужу: — Коля…

Коля сунул руку в карман своего пиджака и вытащил оттуда горсть монет… жёлтых, десятирублёвых. Монеты зазвенели в кофр.

— Коля! — укоризненно воскликнула «молодая» и дёрнула супруга за локоть.

Коля величественно сунул руку в другой карман и вытащил ещё одну горсть «золота».



Pardonne-moi ce caprice d’enfant,

Pardonne-moi, reviens moi comme avant…



— пела я недавно выученную Францию. Конечно, я запомнила только первый куплет, да и то с некоторыми купюрами. А так как передо мной не было смартфона с текстом, то мне пришлось повторить одно и тоже три раза подряд.

Да, плевать… ещё и не то бывает. Ведь самым главным был припев — разливной, с мурашками по всей коже. И когда я разливалась в последний, третий раз, откуда-то сбоку выдвинулся некто в лёгком светлом худи, с надвинутым на голову капюшоном. Он низко склонился над Гибсоном и бросил в него бумажную денежку. Разгибаясь, он вдруг окатил меня жгучим чёрным взглядом и подмигнул. Я сразу его узнала. Это был старший брат Тимура. Тот самый из драки в кафе. Я содрогнулась, но сумела допеть.

— Хочу в «Бедлам»! — капризно топнула ногой недавняя невеста и добавила, указуя на меня: — Вместе с ней!

— В «Бедлам»… Точно… к Артурчику, в «Бедлам»… — закричали со всех сторон пьяные голоса. И пока кто-то хлопотал над моим кофром, пока кто-то призывал меня плюнуть на всё, ведь живём один раз, пока кто-то подхватывал меня под локотки… я уже сообразила, расставила всё по местам в своей голове и, приподнявшись на цыпочках, прокричала в убегающую по аллее худи с глубоко надвинутым на голову капюшоном: — Тимур у меня!.. — я ещё успела заметить, как вздрогнула спина старшего брата, но оглянуться он не посмел.



Ночной клуб «Бедлам» располагался недалеко — в двух кварталах от химического института. Двухэтажное, отдельно стоящее здание кубической формы тонуло в рекламе боулинга, бильярда, танцев до упада и напитков самого изысканного толка. На крыльце, рядом с охранником, уже стоял вышеупомянутый Артурчик — молодящийся блондинистый мужик в модных шароварах, шириной, как писал Гоголь, с Чёрное море.

— Артурчик… Артурчик…. — загомонила компания, тут же впитала в себя этого стилягу в гоголевских штанах и полным составом ворвалась в клуб.

Внутреннее убранство клуба можно было охарактеризовать двумя словами: — No pasaran! Никаких тебе хлипких полупрозрачных перегородок на блестящих металлических штангах, никаких бра, кашпо и свешивающихся люстр. Напротив. Кирпичные массивные колонны, мягкий свет, льющийся неизвестно откуда, массивная барная стойка, смахивающая на неприступный Шевардинский редут и мебель, как в комнате для допросов — намертво привинченная к полу. Ощущалось, что дизайн выстрадан в результате хмельных побоищ меж посетителями, стычек с охраной и дуэлей на бильярдных киях.

Когда рассаживались за столики, у меня вдруг выкристаллизовался кавалер — плотный угрюмый парень, с очень честным лицом. Его лицо честно, открытым текстом говорило, что если не дай бог что… то всё! В качестве декора, из его головы рос тяжёлый и длинный чуб, цвета горелого сахара, который постоянно лез ему в глаза. Время от времени, парень грозно выпячивал нижнюю челюсть и по-лошадиному махал головой, откидывая назад непослушный элемент причёски. Он мне сразу налил рюмку водки, и пока под крики «Горько» шёл счёт затяжному поцелую четы Ганиных, я по-тихому выплеснула свою рюмку под стол.

После поцелуя «молодая» приметила караоке, и половина компании ринулась за ней. Я осмотрелась. Зал был огромен. Вдалеке мерцал невостребованный боулинг и зеленели четыре бильярдных стола. Ближе к нам располагался танцпол, а совсем рядом — барная стойка. На неё кто-то положил моего Гибсона и незаметно взять его и слинять, у меня вряд ли получилось бы. Всё было плохо. Кофр покорно лежал на барной стойке, я покорно сидела в обществе мрачного милитариста, который, на мой взгляд, рассматривал меня в качестве трофея. Ситуация подразумевала скандал.

Бармен — сухощавый, исключительно элегантный молодой человек, с аккуратными тоненькими усиками на азиатском лице, тёр бокалы и смотрел сквозь них на свет.

— Узбек… — решила я. — Или киргиз. В общем, оттуда, из Средней Азии.

Мой отец родился и долгое время прожил в Кыргызстане, и однажды он мне устроил поездку в Бишкек, на десять дней. Столица Кыргызстана и её окрестности оставили у меня массу незабываемых впечатлений и дебильную уверенность в том, что отныне я могу отличить киргиза от узбека, от таджика, от казаха…

Я неторопливо вылезла из-за стола и, лениво фланируя, подгребла к барной стойке. За мной, как привязанный поднялся мой мрачный кавалер.

— Салам алейкум! — сказала я, глядя в глаза предполагаемому киргизу, протирающему бокалы. В запасе у меня было ещё одно слово: — Рахмат. — означающее «спасибо». Этим мой лексикон ограничивался.

Предполагаемый киргиз поднял на меня глаза и, не переставая протирать бокалы, устало ответил: — Я кореец.

— Упс… — я аж закряхтела от неловкости. Ну, надо же… единственный потенциальный союзник в этом «Бедламе» и того умудрилась неприятно зацепить. Но деваться было некуда. Я посмотрела на своего кавалера. Кавалер был невменяем. Тогда я наклонилась к бармену и негромко спросила: — Ты Тимура Герцони знаешь? Я его девушка, и мне нужна помощь. — в это же самое время, мой кавалер тоже наклонился к стойке и грозно произнёс: — Гыстро замокую жвать!..

Кореец, наконец, оставил в покое свой бокал, тоже взглянул на кавалера и, убедившись, что тот по-прежнему невменяем, невозмутимо заметил: — Ну, кто же не знает Тимура Герцони. Его весь город ищет. Вот недавно приходили бандиты и подробно выспрашивали. Говорили, что его увела какая-то девка и теперь прячет. — тем временем, мой невменяемый кавалер обошёл меня с другого бока, свесил свой горелый чуб к стойке и выдал другую фразу на всё том же загадочном языке: — Ёпин крыж…

— Послушай, вот этот кофр мой. — я скосила глаза в сторону Гибсона. — Мне надо отсюда свалить, но не знаю как. — и я показала глазами на своего «Ёпин Крыжа», который уже лёг лицом на стойку, чтобы не пропустить ни одного моего мимического движения.

— Хорошо. — кивнул своей корейской невозмутимостью бармен и добавил: — Увидишь Тимура, передавай привет от Пака. — затем он взглянул поверх меня и призывно махнул головой. К нему тут же подошёл дюжий охранник «белый верх, чёрный низ». Они приникли к друг другу и пошептались. Затем охранник посмотрел на моего кавалера с профессиональным интересом и удалился.

Тем временем, бармен Пак сделал руками какое-то сальто-мортале и передо мной очутился высокий бокал с желтоватой искрящейся жидкостью. На стекле бокала висела долька апельсина и согнутая трубочка. У меня сразу пересохло в горле.

— Безалкогольный… — сказал Пак. — За счёт заведения.

Я припала. Ёпин Крыж вдруг умилился, сделал губы уточкой и потянулся ко мне. Больше он ничего не успел сделать. Откуда-то сверху, с потолка, на нас неожиданно обрушилась музыка — очень громкая и очень ритмичная. Танцпол вдруг взорвался пульсирующим разносветом, и вся наша потрёпанная свадьба заревела, задёргалась и пустилась в пляс. Тотчас, перед барной стойкой, прямо из керамогранитного пола вдруг выросли два охранника, зажали в тиски своих дюжих тел моего невменяемого Ёпин Крыжа и буквально унесли его меж собой куда-то в служебные «потроха» клуба. Я схватила со стойки Гибсона и, прокричав Паку, почему-то: — Рахмат! — вылетела из клуба на проспект.

Здесь меня ждали. Пожилая цыганка прохаживалась перед клубом, подметая тротуар длинной цветастой юбкой. Завидев меня, она вильнула пёстрым хвостом, от которого у меня зарябило в глазах и встала на моём пути. Я врубила все свои тормозные системы и инстинктивно выгнулась назад до отказа.

— Нет, нет… гадать не нужно. — в панике пробормотала я, стараясь её обойти.

Но цыганка ухмыльнулась золотым ртом и сказала: — Василь велел позвонить.

Затем она круто развернулась и, оставляя за собой тщательно выметенную дорожку, царственно прошла к поджидавшим её, сильно подержанным «Жигулям». Я ощутила в кулаке какую-то скомканную бумажку, но смотреть не стала. Мне было некогда. Своим беззащитным затылком я всё ещё ожидала погони и успокоилась только в своей машине, преодолев одним махом два квартала.

На бумажке был номер телефона. Я тут же заподозрила, что Василь — это старший брат моего Тимура. Он, конечно, насквозь криминальный, опасный, торговец смертью и всё такое, но сейчас тоже гонимый. Недаром он от меня рванул по Комсомольскому проспекту, спрятавшись в капюшоне. А сейчас мне нужна была любая помощь… хоть от Василя отмороженного, хоть от чёрта лысого. Потому что я тоже в розыске и, как сообщил мне Пак, ищет меня не только полиция.

Как только я вспомнила о словах Пака, меня сковал страх. Моё подсознание понадёргало самых страшных физиономий из самых страшных бандитских фильмов и веером разложило перед моим внутренним взором. Какие-то «Кривые» с жутко выбитыми передними зубами и с бензопилой наперевес, «Сиплые» с подлыми удавками и грубыми шрамами через всю рожу, «Хирурги» с абсолютно ангельской внешностью и с набором медицинских инструментов для пыток, насильники, садисты, генетические преступники…

От вида этой кошмарной вереницы образов, я чуть не потеряла сознание, но нашла в себе силы, чтобы трясущимися пальцами набрать номер Василя.

— Да?.. — прозвучал спокойный, презирающий всех вместе взятых Кривых, Сиплых, Хирургов… голос. Потому как сам, наверное, и насильник и садист и генетический преступник. Но я как-то сразу успокоилась. Моментально. Спряталась за надёжной спиной, фиолетовой от криминальных наколок.

— Это я — Катя.

— Ты где?

Я объяснила.

— Жди там. — и отключился.

— Вот и всё!.. — тупо подумала я. — Коротко, без пыли, по делу. Эмоциональный аскетизм. Есть в этом какое-то очарование. Хочется встать по стойке смирно и отдать честь.

Я быстренько провела внутри себя психологическую работу, и когда Василь, улыбаясь и откинув капюшон, влез в машину, за рулём сидела холодная и деловитая немецкая овчарка.

— Ну, малая… банкуй. Что за расклад? — произнёс Василь чуть хриплым и вычурно блатным замедленным голосом. Я кратко рассказала.

— Ну, Тимур… — покачал головой Василь. — И здесь с козырями на руках. Должны были загасить, а он с кралей на хате завис. Фартовый… — он завистливо покрутил головой и поинтересовался: — Что делать думаете?

Я передала ему кипу прокламаций. — Надо распространить… желательно по всему городу. Сможешь?

Он прочитал и взглянул на меня. Вблизи Василь был очень похож на Тимура. На Тимура, который отмотал лет пять на какой-нибудь Усть-Илимской каторге. Где его оливково-розовую кожу беспощадно изъел сибирский гнус, а тяжёлый топор вытянул руки и сделал из музыкальной гибкой кисти здоровенный кулак с мощными выпирающими костяшками. Затем в каких-то внутризоновских разборках ему сломали его интеллигентный нос и чуть не разорвали рот, зацепив щёку изнутри кривым зэковским пальцем с чёрным обкусанным ногтем…

— Кто сочинил?

— Какая разница?

— Ты?

— Ну, я… Какое это имеет значение?

— Так и знал. — он построил на лице уважительную мину. — Алмазно излагаешь… — Василь взвесил пачку прокламаций на руке и добавил: — Только это всё дешёвка. Она не выстрелит.

— Почему?

— Потому что мелко. На весь Эмск сотня — это не о чём. Нужна тысяча, минимум.

— Ну вот и займись? — взорвалась я. — Я что одна тут буду корячиться — ваш цыганский наркокортель выручать. Из-за вас меня уже двадцать раз могли убить, пока вы все тут по норам прячетесь. Тоже мне, головорезы диванные…

— Тихо, тихо… малая. — он, смеясь, шутливо отгородился от меня раскрытыми ладонями. — Всё сделаем в лучшем виде… Тысяча… две тысячи напечатаем. Расклеим на столбах, ещё и в почтовые ящики накидаем. Есть какой-нибудь пакет?

— В бардачке. — я стала потихоньку остывать. На этот раз истерики не получилось. И, слава Богу!

Василь ухмылялся и, роясь в бардачке, приговаривал: — Да-а-а… Повезло Тимурчику…

— И ещё одно… — сказала я, держа в руке заключение Берты Самуиловны. — Очень важное дело. Вот это акт судмедэксперта, подтверждающий, что бывшего начальника полиции убили его зам и Колесников. Зарезали. Его тоже надо распространить, но только завтра утром. Иначе этого судмедэксперта, также, как и бывшего начальника полиции… — я многозначительно посмотрела на Василя.

— Да понятно, понятно…

— Я потом сопроводиловку к этому акту набросаю и кину тебе на телефон.

— Всё?.. Тимуру скажи пусть мне позвонит. У меня для него новости. — Василь бегло пробежался глазами по моему лицу, по машине и настороженно оглядел заоконную улицу. Он неуловимо изменился, он уже был не здесь и не тем кем хотел казаться. Чутко подёргивая стоячими, с кисточками, ушами, он бесшумно крался по лесу, нет-нет припадая к земле гибким кошачьим телом. Мимо застывших и напряжённых охотников, мимо оптики с прицельной сеткой, мимо стволов со взведёнными курками, мимо зевающих и повизгивающих от нетерпения собак… И было ясно, что у этого ловкого и свирепого зверя всё получится. И напечатает, и распространит, и не попадётся…

(с)олдшуз

[олдшуз]

Цифра одиннадцатая


— …Значит так. Что я, девушки, знаю о строительстве порталов и об их ликвидации? — баба Поля сидела на нижней полке стеллажа хранилища. Напротив неё, также на нижней полке, сидели Катя и Франтенбрахт. Катя в сосредоточенной позе и, глядя бабе Поле в рот, а директриса недовольная, согнувшись в три погибели, из-за своего роста и нависшей над ней второй полкой.

— В свою бытность в должности директора, я присутствовала при строительстве вот этого портала. — баба Поля жестом экскурсовода указала на дверь портала. Катя и Франтенбрахт послушно и дружно оглянулись.

— Прежний портал, из-за ремонта и переделки некоторых помещений, сделался неудобопосещаемым, потому Пётр Иванович предложил создать новый, вот в этом, очень достойном во всех отношениях, месте. Тут, прежде, был чёрный ход. Его, за ненадобностью, надо было заложить, но по рекомендации Петра Ивановича заложить то заложили, а саму дверь оставили. И вот, когда рабочие ушли, тут-то и началось, собственно, два тромбона — три альта…



…Он прижался всем телом к стене. Он вцепился в щели между кирпичами — мёртво, до побелевших ногтей и с таким отчаянием, как будто висел над пропастью без страховки и без всякой надежды на помощь. Он запел что-то монотонно-тягучее, плавно переходя на речитатив и обратно… что-то похожее на молитву или колыбельную. Такие родные, приглушённые и бархатные звуки слышит плод во чреве, когда с ним разговаривают, ласково поглаживая его круглое, тугое убежище. Он постепенно стал просачиваться сквозь стену — впитываться, как вода в сухую, жадную до влаги землю. Стена всасывала его и странно было видеть лёгкую зыбь в месте соприкосновения живой плоти с обожжённой глиной кирпичей. А когда вместе с последней складкой его одежды исчезла и последняя томительная нота, наступила нестерпимая тупая тишина. Как перед взрывом. Стена удовлетворённо блестела… так и чудилось — сейчас сыто и громко отрыгнёт. И вдруг, словно сменили слайд… словно стена моргнула… Миг, и вот уже вместо кирпичей зияет тёмный проём…



— Пётр Иванович мне много рассказывал, про эти старославянские энергетические практики. Только я тогда была сравнительно молода, возвышенно-глупа, и на фоне его мученической, героической личности меркли и не воспринимались все эти старославянские теоретические выкладки. Помню только, что такие люди, как мы, назывались раньше «бореями», а такие как Косматова — «базыгами». Что порталы назывались — «семо-овамо» и проложить их можно было, хоть на Луну. Но это зависит от силы конкретного «борея».

— А почему ключи от хранилища и от кабинета Косматовой так похожи? — спросила Катя.

— Это при мне уже было. — опередила бабу Полю Франтенбрахт. — До капитального ремонта ключи от всех кабинетов колледжа выглядели одинаково. Потом двери поменяли, замки тоже. Только двери хранилища и кабинета педагогики остались прежними.

Воцарилось молчание. Кате стало хорошо и жутко, как перед сном в спальне детского лагеря, во время прослушивания очередной страшилки про «чёрный чемодан» или «чёрную летающую руку».

— Я потом смотрела в словаре. — нарушила молчание баба Поля. — «Семо-овамо» на старославянском означает — «туда-сюда». И кстати, я потом сообразила, что Пётр Иванович пел, когда портал делал… «Слово о полку Игореве» на старославянском.

— Ну хорошо… делать-то он их делал, но вот как он их закрывал? — Катя слезла с полки и медленно пошла вдоль стеллажа, рассеянно трогая деревянные и медные бока постояльцев хранилища. Сидеть было невозможно — слишком горячая информация подавалась.

— О… это опять при мне. — Алёна Сергеевна тоже поднялась и по привычке принялась маячить в проходе между стеллажами. — Это было в спортзале.

— В тренерской. — уточнила баба Поля.

— Точно, в тренерской. Пётр Иванович учуял, что, выражаясь по-старославянски — «какая-то базыга в ней семо-овамо устроила». Там ниша была с полками и с дверцами… что-то вроде встроенного в стену шкафа. Во-о-от…

— Пётр Иванович объяснял, как он такие порталы угадывает. — подхватила баба Поля. — Просто во рту, ни с того, ни с сего, вдруг появляется металлический привкус и неприятное чувство гадливости… хочется разрушить, раздавить… чтобы и следа не осталось. И запах отвратительный, как из отхожего места. В общем, ощущения очень сильные, их ни с чем не перепутаешь.

— Да, да… мне он это тоже рассказывал. Но вы помните, как он чудесно развалил портал этого «базыги»? По-моему, Терентьев его фамилия была. Да-а… точно Терентьев — преподаватель физкультуры.

— Пожилой такой, представительный. — добавила баба Поля.

— Мда… Так вот… Грубо говоря, Пётр Иванович, сначала открыл свой портал рядом со шкафом, вошёл в него, а вышел уже из терентьевского. Портал и закрылся.

— А в завершении, Пётр Иванович принёс ящик с плотницким инструментом и отодрал гвоздодёром дверцы. — опять вклинилась баба Поля. — И вообще… устроил в тренерской разор… то есть, дал понять базыге, что его присутствие в колледже нежелательно.

Франтенбрахт подошла к бабе Поле и, облокотившись о стеллаж, сказала: — Да, да, да… и на следующий день Терентьев уволился.

Катя тоже присела на полку рядом с бабой Полей и спросила: — А почему нельзя было просто подойти к этому Терентьеву и сказать, что, мол, всё дорогой… приехали… вали отсюда, пока цел?

— Я, помню, точно такие же вопросы задавала. — улыбнулась баба Поля. — Пётр Иванович очень невнятно осветил сей момент. Понятно одно — общаться напрямую, вступать в открытый конфликт, называть вещи своими именами… между бореями и базыгами не принято. Табу, что ли, не знаю… — она поморщилась, сплела в затруднении пальцы рук, затем резко отбросила от себя что-то воображаемое-неприятное и продолжила: — Понимаешь, мы и они — вроде бы, как на равных. Имеем одинаковое право на существование. Вот если бы в колледже было три базыги и один борей, то хочешь-не хочешь, пришлось бы борею уйти. Хотя это всё зависит от конкретного человека. — баба Поля подумала и, понизив таинственно голос, сказала:

— Пётр Иванович рассказывал, что раньше жили такие персонажи… у-у-у-у… куда нам до них… Что базыги, что бореи — титаны! В любом месте могли портал устроить… прямо на ходу в стене исчезали… ррраз и два тромбона, три альта! Шёл человек и пропал. А вынырнул где-нибудь… в Малайзии! А ещё… — баба Поля заговорщицки посмотрела по сторонам. — Наиболее мощные могли вообще раздваиваться!

— Как это?

— Не знаю, правда или нет… за что купила, за то продаю, но такие персонажи, в случае необходимости, оставляли в руках врагов свою точную копию, а сами — тю-тю…

— Ну-у… это уже фольклор, по-моему… — разочарованно протянула Франтенбрахт. — Ненаучная фантастика…

— Может и фантастика. — охотно согласилась баба Поля. — Ладно, господа бореи, пора делом заняться. Давайте в портал, подзарядимся и надо с Косматовой заканчивать. Давайте, девки, давайте… престиссимо…

(с)олдшуз