повесть ИМЕНЕМ ВСЕХ СВЯТЫХ. жизнь четвёртая (С)

[юрий сотников]

Светлой полночью участковый капитан Круглов возвращался домой. Луна насажала на кустах жёлтых бабочек, и казалось, вот-вот они взлетят - хлопая крылышками. Со старой водонапорной башни гугукал одряхлевший филин, словно прося поесть: теперь он чаще промахивался, и непечатно ругал хитрого лиса. Потому что рыжий скорбец повадился мышковать во ближней округе; он выпугал всех молодых крысят, перетряхивая заброшенные подвалы да кочегарки - и остался сов, икающий от голода, без своего мяса. Сидит он, горючит в фанерном забрале выбитого окна, прилетая иногда на ржавеющий купол кладбищенской церковки склёвывать ошкуренную позолоту.
Тут Май углядел подозрительную тень, которая шмыгнула из проулка в открытый подъезд старого под снос трёхэтажного дома. Со скамейки вослед мило заурчала дремавшая кошка; пиликнул сверчок, хоронясь в траве у ворот. Милиционер двинулся по пятам за незнакомцем.
Май тихо поднимался по лестнице, множась на стенах от лунного света. По полу нижнего этажа были разбросаны клочья белья да использованые гульфики – где спешка прихватила, там и залегла в грязь собачья свадьба. Сверху донёсся кобелиный лай и смешливое повизгивание сук; их перебил хрипатый волкодав, глухо щёлкнув сточенными клыками.
Не по делу пришёл сюда Круглов; он уже сам сообразил, что его подманили пустой тайной. За ним следили предательские глаза. Но уходить трусливо, за десять шагов от авантюры, от лихой схватки - было стыдно. Пусть его найдут утром красивого да чистого, а рядом парочку загрызанных бандюков. Правой рукой капитан схватился за худые мослы револьвера, оглаживая серую кость спускового крючка. Он не боялся озлобленной своры; лишь помокрели ладони - чур на чур, жить хочу - и ёмкое сердце бросало кровь ломтями, а не литрами.
На переходе последнего этажа под ногой Мая хрустнула бледная фаланга одноразового шприца - лежащие вокруг иглы вытянули когти, цепляясь за штанину. Капитан отступил назад, к стене. Выпь наверху затихла.
Переждав грабительскую семейку домашних крыс, слинявших в боковую комнату, Круглов пополз по стенам, вдирая ногти под обгрызанную штукатурку, еле ступая на носках ботинок. Так медленно и бездыханно плывут губы по телу любимой, обсасывая бугорки да приямки ступеней, вылизывая белую кожу - на маршевых лестницах оголённых ног, на потных площадках раздвинутых ляжек. Серая выпь - чёрная банда - уже билась в любовной агонии, ожидая конца. Выли собачьи рыла и стучали копыта, визжали красногубые малолетние ведьмочки, похабно шлёпая между ног.
От удара в спину Май навзничь заваливался на тяжёлый бетон, но его подхватили добрые руки, и нежные пальчики выжали в вену крупную порцию опийной дозы. Круглов улыбчиво осел к косяку двери, а со всех этажей понеслись здравицы во славу нынешнего шабаша.
- где я?! что со мной?! - вырывался разум из клетки, но его вновь загоняли - то силой, то лаской. И чёрный праздник опять продолжался.
Сначала Мая выгуливали как пса, поставив на четвереньки; поили из миски мочой, да докармливали дерьмом. Он кричал славу, наливая стопку за стопкой. Смачные разносолы стояли на белой скатерти: салаты, холодцы, и целый запечённый поросёнок.
- дайте ему хвостик, пусть пососёт, - крикнул весёлый гость, и Май хохотал вместе со всеми.
К окончанью застолья затеяли драку, били его. Терзали за грубость, за взгляды косые. Круглов укрывался, но рук не хватало; он спрятался в норку своей души, там где сердце. И одинокая боль приютила его.




Из них двоих кого же я люблю больше?! Ну конечно, рыжую прорву с открытым ротом, которая весело хохочет над шутками своих товарищей и случайных знакомых, заставляя меня страдать от удалой её общительности, когда хотелось бы мне запереться с жёнушкой в тёмный чулан, и там до скончания нашего века услаждать негу да семейный покой.
Но вот в жизни моей вызывающим светочем заблестел золотой Янко, призывая к бунту искрами надраенных зубов; и такой он есть дружески безмятежный провокатор, что становится ужасно от его фанатической веры.
Незаметно втёрся Янко в моё доверие, исподволь моей половиной стал - он сердце ночное, когда я сплю от дневных трудов; он маетная душа, в которую прячу я тревоги бестолковой жизни. Разве это Янка построил цирк для моего пацана? для всей окрестной детворы? он просто выкрал идею, добрый скорпион.
Жжёт; жжёт у меня в груди от его милосердных укусов, и всё больше завидухи зреет слева под костюмом, потому что народ наш подымается за Янкой, и его красная футболка на тугих плечах полыхает как знамя далеко впереди.
Я желаю подобного товарища, друга даже; а будь я сластолюбцем, то яро хотел бы Янку в любовники. Только великая гордыня духа удерживает меня в шаге от бесчестия, и слава господу, что я никогда не позволю себе сделать этот шажок. Наверное, любая дружба втихую покрывает страсть да желание. Но настоящий мужик без страха глядит в тайники души, а слабак легко подчиняется сладенькой немощи. Я спросил у деда Пимена о своих терзаниях, не постыдны ль они. – Дурень, - ответил мне старик. – Жопошники, те кто сраки друг дружке подставляет. А вы с Янкой души свои. -
Жаль, что с нами нет Серафима. Выживет ли? - яркий и великодушный, чтобы вослед за ним поверить в будущее. Янка вроде бы верит; дед Пимен творит осязаемую правду своими ежедневными нотациями, а то и ночью засиживается в беседах с мужиками и собой, с господом. Зиновий тоже лишь притворяется разочарованным в жизни, а покажи ему кто путеводную звезду - да под верой, под зароком - и он без раздумий поползёт на костях хоть к самому краю света. Муслим - это просто чудесный семьянин да работяга. Есть в моих товарищах тын, или кол, или стрежень, об которые можно опереться, когда бьют поддых и в затылок - когда окружили безоружную пехоту конные враги, да в сабли.
А что есть во мне, кроме застенчивой трусости? я в темноте под одеялкой сам стыдюсь её. Если соседи поймают меня в кустах с поджатым хвостом - страх большой. Если Олёна увидит в моих глазах подлый розжиг паники - великий позор. А коли сыну придётся гнуть к земле голову за отцовское предательство - то лучше бы я не родился, а матушка меня вместе с памятью выскоблила ножиком, да скормила бродячим собакам...

(С)

Добавлено через 1 минуту

Дядька Зиновий завидовал Муслиму, основательности его решённого быта – казалось, ни одна невзгода не может сбить с пути этого хозяйственного мужика, не прицепится к нему грязь иль молва. Будто на всех людей рядом опрокинулся ушат благородства и совести - поэтому Зяма иногда косым сглазом ждал, когда мужику станет больно. Ведь человек, не испытавший большой горести, слаб в грядущем, под тёмной неизвестностью завтра. Зиновия всё ещё колотило ознобом от разлуки с семьёй, и даже маленький порез от капустного ножа он принимал в нагрузку большой напасти, незаметно для себя склоняясь к земле, чтобы и руками на неё опереться. Хоть на людях был он горд да статен.
- Съезди домой, Зямушка, разговори жену, - жалеючи допёк его старый Пимен. Ведь мудрого деда трудно обмануть нарочитой спесью, он много лет знает дружка. - Только не ховайся под окнами будто сыч, а зайди, поздоровайся. В твоей беде настоящего горя всего с ноготок, остальное - в башке маета. Просто откликнулось неверье тебе, за то что стал первым изменщиком любви. А ты назло горькой судьбе попытай нового счастия. -
Всё же сговорил друга старик, и приехал Зиновий в город. На который уже прилегли сентябрьские туманы. Может, они путешествуют к югу - или здесь зазимуют. Ведь декабри с январями нынче потеплели; а в феврале ещё пуржит, словно мороз добирает очумелых простуд да насморков.
Дымка стоит над высотными крышами; картофельная ботва горит на полях, и духовито припекает с кострищ ароматными клубнями. Хочется сползти на речной луг голым пузом, цепляясь пальцами за ободранную шкуру травы в ссадинах йода, зелёнки, и уходящего лета.
Зиновий вошёл в свой подъезд малознакомым человеком, словно долгая командировка по заданию руководства совсем измотала его одиночеством. Он вдыхал застарелые запахи съеденной пищи, лежалых подшивок газет, и будто бы даже лекарств - потому что на первом этаже ещё в то время жил известный больной, жалостливый хромоножка, которому кроме таблеток и телевизора всё было в тягость.
- наверное, опять микстуру глотает, - усмехнулся Зяма, и ему полегчало от родственной мысли, а брюзгливый сосед привиделся лучшим другом. Можно бы зайти к нему побеседовать, и рассказать о жизни за дверями подъезда – но только после, когда в своей семье внове наладится.
Зиновий стал у тлеющей лампочки, в самом углу за лифтом, где жильцы сделали чуланчики - и прикурил длинную сигарету, размером в пол-локтя, чтоб надолго успокоилось боязливое сердце. Дядьке ещё неизвестно, как его встретит Марийка с цветами - то ли в руки живому ромашки отдаст, или хоронёному на живот положит две розы.
Ах! была у собаки конура, а теперь и той нету! - по лысым вискам ударила отвага, и Зяма поскакал через две ступени наверх, одолевая крутую лестницу и дрожь в коленках. Не продохнув и секундочки, он добрался махом на свой четвёртый этаж: - а перед ним железная дверь домой, которой не было сроду.
Тут задурился дядька, и начал себе выдумывать злые картинки. Про того, кто Марийке ставил эту дверюгу – кто делал другие ремонты. И разум его тревогу трещит, и сердце бьёт в походный барабан. Схватился Зиновий не с иноземными врагами, а с личной пакостью. Она изза угла наперво щёлкнула самострелом, и бах по затылку ревниво - а теперь зверствует в превосходящем поединке.
Зяма нажал на кнопку звонка один раз, нажал другой; да и пошла рука трезвонить в дудку – эй, мол, открывайте! - Привиделись дядьке эти белые мгновения дня самой чёрной вечностью, за границей которой больше нет и не будет настоящего покоя.
А Марийка-черноголовка всё медлила торопиться: может, к гостю причёсывалась, или с уборкой работала. - Кто там?! - только крикнула издалека. - Уже иду! - и среди шумной мелюзги свистящих за окном автомобилей, среди пёстрых голосов прохожих людей, услышал Зяма её сбитые тапочки - без задников, чтобы мозоли не натёрли белые ножки.
- Кто там? - спросила Марийка ещё раз у двери. А в ответ ей словно стариковский прокуренный кашель и застенчивый юноши всхлип: видно, двое бродяжек сбирают милосердие по квартирам.
- Сейчас, - придержала их баба радостью подаяния, быстро на кухне в мешок накидав всех приличных вещей, овощей, да мясного с мучным. - Кушайте на здоровье, - и тут же им в руки суёт по кускам, дверь на длинную цепку закрывши; но в глаза не глядит побирушкам - чтобы зря не стыдились.
Завалился Зиновий на белёную стенку, всю пыль по ней вытер; позабыл про ореховый торт в узелке, а баулец заплечный горбом в спину стал - не даёт поклониться Марийке за большое спасибо.
- Благодарствую, любимая - но не о том я просил! - И кубырнулся дядька по лестнице вниз, набивая жестокие шишки - сломав одно ребро да другое погнув; как ещё жив он остался – господь уберёг дурака.
А Марийка на голос узнала вдруг мужа, вослед вскрикнула: - Зямушка!! - когда уже поздно. Мелькнула лысая голова в подвальном пролёте, и сомненья остались - он ли то был.
Мокрый извилистый путь - слёзный, дождливый - притащил на вокзал ослабевшего Зяму, пнул беспардонно к зелёной скамье: - сиди тут, я за билетами. - И убежал.
А дядька отмяк в вокзальной сопрени, пропустив две кабацкие рюмочки - раскумарился от потного духа спешащих пассажиров, и даже задружил в бойком разговоре с парочкой серых хлюстов. Добрые были они, потому неприметные. Во всём поддакивали Зиновию: даже когда он грозился жену порубить топором, и то хлюсты согласились на душегубство. Но сами - ни в коем случае, и за большие тыщи откажутся; а вот адресок могут шепнуть. Но как ни силился Зяма упомнить, да почти всё пролетело мимо ушей.
Очнулся он без денег, без сумок, в брошенной хате, где стойко держался запах прелых дождей. По половицам радостно бегали гномы да мыши, перекатывая молочные початки недозрелой кукурузы. Самый маленький гном всем мешался, и уже получил пинков к паре подзатыльников.
У Зиновия болела голова. Не поднимая её с тряпья, он тёр виски, гоня кровь под каплями горячего пота. Зяма блеванул на пол, и брезгливый карлик залепил ему в лицо гнилой картошкой, местной рассыпухой. В чадящем факелке керосиновой коптилки тряслись кукольные тени гордых гномов и носатых мышей, решавших дядькину судьбу. Громко стуча каблуками высоких ботинок, вышел палач - достал свой топор.
Ослабший Зиновий скрипнул зубами, горюя от немочи; но с трудом дотянувшись до плошки с горелкой, он швырнул её в угол – огнём полыхнула хата.
И ярость пробудилась в его душе. Зяма выполз из огня на четвереньках, восстал, качаясь, во пламени горящей славы; тёплый пепел облетал с крыльев опалённой одежды. Поначалу горластые, крики чердачных голубей становились всё глуше, печальнее. И вот уже только жаркий треск головешков был слышен на пепелище.
Зиновий сел на железный приступочек, дрожа закурить сигарету. Его руки тряслись над спичкой, а губы читали себе отходную. Уже светлели небеса; сквозь птичий щебет еле доносился дядькин стон - в приходящем дне все клятвы забудутся...
Как позабыл их Серафим, борясь со смертью в болезненном сне. Будто не в силах уже к небу взлететь, он скружил на землю – едва ли не поколов глаза о пики сосновых лап. А в чернобое ночи к нему уже крался чужой лесовин, глотая слюну голодной утробой. Парнишка тоскливо встревожился на вздох, на всхлип, и полушёпот. Неведомый ужас обвил его как питон золотыми кольцами, раскрыл над ним пасть. Когда капля животного сока упала из распухшего зловонного рта - то Серафим в голос завыл, чутко осязав смерть. Он собрался комочком среди жёваных огрызков запуганной души, он взлетел ввысь незрячий да полумёртвый, он разооорал небо на ленты! - и бедственно спеша, замотался в кокон, чтобы родиться вновь.
Было раннее утро, когда Серафимка выпутался из мокрой насквозь простыни, накинул белый халат, и шатаясь как пьяный, ушёл из больнички. Он свернул на дорогу к лесу; мелкий туман лизнул ему ладони, чихнул под нос. Сквозь тюлевую занавесь капелек воздуха прибился к ногам блудный пёс - повизжав для приличия. Парнишка уселся перед ним на кортки, и почёсывая за ушами добрую собачью морду, спросил: - ты не знаешь, кого тут в лесу обидели? кто плачет. - Но пёс только виновато тыкался в тапочки, совсем не понимая о чём его спрашивают. - Ну пойдём со мной, проведаем тишину. - Малый потрепал собачий загривок, и поплыли они по туману вдвоём.
В лесу Серафим на сосёнку поднялся: он взобрался пешком, царапая шершавую кожу её, оголтело припадая к обломанным сучьям. А попросту вполз под верхушку, и там притаился, пережидая бешеное биение сердца, трудяги.
Но душа ожидала от Серафимки большего, и не чураясь предательства, спихнула его вниз. Он должен был взлететь, воспарить, разметаться под облаками - да не смог, а повис лишь, зацепившись халатом за ветви. Господь даровал ему жизнь, но лишил его крыльев.
На косогор вскатывалось солнце, вминая в землю траву да камешки. С полпути его приняли на рога три артельных бугая, подпёрли боками коровы, и стадо закопытило вверх, облепив лысую солнечную голову стеблями отозревшей земляники.

(С)

[юрий сотников]

Видел я ночью Олёну. Будто - не уходи! - прокляла она, ползая на пороге у моих ног. А то ли война, или просто разлука - но баба цеплялась за мои колени рыжими волосьями перевивов, распустив их неводом от горизонта до самых деревенских окраин. Потом, ведьма, схватила за шею тисками рук - и тычет! тычет меня носом в белые сиськи, от которых пахнет младёной, обсохшим Умкиным молоком.
Я в сердцах оглянулся назад: а у дверей большой залы, в уютном полумраке осеннего терема, под тихим эхом стенных ходиков - пацан мой стоит. Слова он наперекор не сказал - только из глаз его горестным ручьём истекала добрая душа, размываясь по полу возле моих сапогов.
Я прошу сына - скажи напоследок - а у него молчание распято на шейной цепочке: оно пыхтит довольно, ухмыляется нашей разлуке. – скажи, гад!! – ору, чтобы голос пацаний услышать в ответ, чтоб оболгал он меня непрощаемой ненавистью - уйти будет легче. Но тут на нас из Олёнкиной утробы захныкал ребёнок, беззаботный крикун: мы все к нему, да и стукнулись лбами – аж памятные бульбы выскочили в синяках, болью хохочем.
Из-за этого сна я пробудился на полу, свалившись с кровати. Открываю глаза - а надо мною Умка смеётся, и нагло лает Санёк, виляя хвостом. Они уже умытые, собраные в школу. Пару раз широко зевнув, я проводил их за ворота.
Через полсотни лет и мы с Олёной будем подшучивать над своими нынешними заботами - не мысля о возврате прошедших мгновений, с тем чтобы исправить совершённые ошибки. Наш опыт сладок: вместе со всей кутерьмой, что прожили, и ещё много раз проживём. Потому что родились мы поздно, через десятки лет после зачатия. Но нам повезло - другие так и остаются в зародышах, оглядывая великий мир из заспиртованного окошка кунсткамеры.
Вечерком я отвёл сына к бабке Марье, сдал ей с рук на руки. Она хоть давно со мной не разговаривает, но к столу пригласила кивком. Я отказался: - В город еду, спешу Олёну забрать.
- Ну тогда сладких коржиков возьми с собой, - промолвила бабка, милостиво взглянув. - Сам поешь, да жену угостишь.
Умка поднёс мне целую миску горячих печенюшек. Горстку он ссыпал в карман мне; остальные, аккуратно обернув большим кульком, уложил на дно сумки. - До свиданья, Ерёмушкин.
Я улыбнулся, кивнул им; и ушёл на вокзал, топая по мелким лужам. Рассеянно шагал в темноте, и мысли были ни о чём; но вот уже десять минут за мной тащится соглядатай, шкорябая по земле усталыми ногами. Я не оглядываюсь, а тень его видна рядом с моей - незнакомец простоволос, в длинной куртке или плаще, с большим носом. А может, то превратная луна сильно зачудила, и это она грозится из-за облака левым рогом. В общем, я трушу понемножку - не зная, что им обоим надо. Деньги при мне есть; одет добротно, но без прикрас, как простой работящий тюря. Я ещё не крикнул зло мужику - а надеясь уйти от ссоры, только с шага перешёл на трусцу. Под ногами плещется жижка: глядь - недалеко река, а за ней Дарьин сад. Это куда ж он, поганец, меня завёл? - примечаю себе. Я обернулся и сжал кулаки, выдвинув челюсти впредь лица - зло берёт от напасти. И шпион мой следом остановился, даже присел на цыпки.
- Эй! что тебе нужно? - крикнул я, уже всерьёз испугавшись натиска ужасных сумеречных псов.
- Не бойся, я это, - удивил и обрадовал меня рыжий Янко, выходя под тусклый свет.
- А чего крадёшься? - Как я мог ошибиться, и не разглядеть его белого лица.
- Ищу тебя по делу.
- Янка, у меня поезд в полночь. Благодаря твоей помощи я заложил дом у Богатуша на хороших условиях, и еду забирать домой излеченную Олёнку.
- Знаю всё о тебе с пуговиц до шнурков. Но осталось у нас небольшое дельце. - Голос его тих, и скрытой угрозой своей неприятен. Что у него на уме? - В сучьях орешника висит предатель, на слабых ветках к земле клонится. Пойдём скорее, кабы не сбежал.
- Кто же это? - встревоженно пытал я, поспешая за ним. – Кто?
- Скоро узнаешь. - Янкины зубы сверкнули во мраке как давно искомые звёзды на междупланетных тропах, но тут же погасли - и очарованные астрономы горестно вздохнули.
Я чутьём услышал их тяготу, вздрогнул: - Янка, отвечай прямо - куда мы идём?
- Карать того, кто опоганил тело твоей жены и душу всего посёлка. Не знаешь его?
- Знаю. Марья в молитве проговорилась. Слышал я.
- Сожмись в кулак. - Янко обнял меня рукой правой, а левой грозно замахал, прямя по ветру свой флаг. - Пусть тебя согревает месть.
Но я шмелью отстранился, благо что ядом не жаля: - Ты же сам говорил - для того чтоб изжить в людях быдло, надо пожертвовать собой. Вот я и жертвую своей болью; я изнемог сердцем - простив всех, проклял себя.
Слышала лишь ночь мои зарекания, да кряхтела в кустах. Янко же криво усмехался, будто насовал в уши травы. И ещё быстрее тащил меня за шкирку, как нежно котёнка.
На крашеных брёвнах старого моста взмолился я, с тоской взирая на тёмные крыши, среди которых и мой домик затерялся: - Янка вражина! Обещай, что мы пощадим человека.
В ответ тот облизнул губы, предвкушая кровавую трапезу: - Я не трону, кротким став. Ты сам его убьёшь.
Вижу, как в тёмнозелёном подлеске волки скачут, кашляя сытной отрыжкой. Значит будет им пожива: и даже если эти звери выбрались на волю из моей души, если они бесплотны отвагой, зубов у них нет - всё равно придётся забить да разжевать им спутаного агнеца.
Жертва в полусотне шагов, у ней чёрное платье. И я, опустив к земле голову, наощупь ступил к алтарю по лунной дорожке, забоявшись смотреть в просящие глаза отца Михаила, будто ангелу отказал жалобьём. Сзади Янка уговаривал тихо, что сам господь ведает моей рукой.
- Не смей!!!... - крикнул отче, когда я душегуб принял с Янкиных рук свиной ножик. И зашёлся поп в глухих рыданиях, биясь на верёвах - но мольбы его никому слышны не были, нас кроме. Милосердный посёлок спал.
Одна сиреневая птица подлетела близко, кружила, села на ветку рядом. Она криво склонилась, словно поломанная механическая игрушка, а во рту её егозил тощий червяк, похожий на язык змеи.
- не убий!.. - булькнул Михаил, лупатыми глазами изыскивая помощи в чёрном небе, и не найдя её, задавился предсмертной слюной.
На дальнем рубеже деревни профырчала пятитонная таратайка, мазнув по орешнику блёклыми фарами. Янко присел, я угнулся к траве, а висельнику придала отваги чахлая надежда. Он заорал; он хотел грохнуть бомбой по дворцовой площади, с землёй сровняв божий храм да посёлок вместе: - не оставь... - плевок жалкий только.
А Янка уже бесновался на погнивших костях, как дитя сознавая неотвратимую оплошность свою, но всё же наперекор от упрямства. - Убей его, Ерёма! за бабу, за войну, и предательство веры! Вспомни, что он с Олёнкой сотворил! - но поняв мою смиренную беспомощность, врезал со всей мочи кулаком в нос; - Режь его, быдло!!!
С ужасом боли, со смертным воем жалея обезумевшего Миньку, взлетел я из грязи как мог высоко, перебывав в раю и геенне - и саданул оттуда Янку ножом, как уж попало. Зарычал он, упал на колени; на зубах его выдранный клок моей куртки, и паспорта пресный картон. Сказать он мне силился, челенами трясся в агонии - но последний вздох его был безмятежным...

(С)

Добавлено через 55 секунд

До утра окровавленный Ерёма метался по спящему посёлку, в грязных норах укрываясь от случайных людей. Ко вторым петухам он затих возле церкви, пригрелся под деревянным крыльцом. Сбежавший из неволи отец Михаил, и на помощь ему дядька Офима, заволокли Еремея в приход, с головою накрыли старой рогожей - будто кучку старого хлама. Здесь его и обнаружили милицейские охранники, рьяной толпой ввалившись во храм по доносу. Дергачом отбивался от них расхристанный Мишка поп, железными скребуками молотил по спинам Офима; но силы неравными были. Избитого, смиренного беднягу заперли до суда в каземате...
А Янко выжил; и мучительной силой приполз на полусогнутых ко знакомому двору, куда ранее бегал за самогонкой, к бабке Ульяне. Он долго шоркал калиткой; пока старуха не закричала, стоя у окна - геть отсюда! - и ещё сама высунулась, будто угадывая, кто это хулиганит по соседским дворам. - Я здесь! я!! - заорал Янко, прося место в тепле у печи, милостыню зля. - Чужого не впущу! - взомутилась Ульянка; она стала бегать по комнатушкам, визгливо поминая прошлое спокойствие, в котором нет места дуракам. – Хорошо без вас жили, навязались на нашу голову.
- спаси, милая... - простонал Янка, стягивая ладонями распоротый живот, что с ним волокся неживо.
А бабка всё его переспрашивала - кто да кто: и не впустить грех большой, и вороги за это убьют, придучи с ружьями злыми - вот она плакала, хитрила, словно обманываясь перед богом ли, Янкой.
Но он упал возле её забора, и трусливый пёс всё никак не мог замолчать - а вдруг да соседи выглянут, поэтому и впустила мужика старая баба. – Яночка, миленький, ты уж вечерком потише уйди.
Потом он лежал в её белой кровати, на любимых пуховиках; в бреду порывался на бой - и Ульянка успокоительно пела над ним: - Живи, родной, пока не оздоровеешь. Старуха я - авось не убьют; а убьют - так не жалко, старуха я, - повторяла она, оглаживая русые Янкины волосья...
Утром ранним капитан Круглов устало оклемался в своём кабинете; он встал, чуть откатив кресло. Прошёл к двери закрыть замки – один, другой, да ещё собачью цепь повесил на ручку. Дрожа от нетерпения открыл сейф, достал шприц и маленький пакетик.
Потом Май сидел, откинувшись на мягкую подушку, и слагал стихи про свет и разум в своей душе.
К полудню в его кабинет постучались гости. Он впустил их.
- Вы так светло улыбаетесь, гражданин капитан. - Рафаиль остановился на пороге, впервые увидев весну в сердце железного человека.
Май вскинулся вверх, привстав на цыпочки, и очертил руками большой круг. В него он захватил сушу, океан и небо; сам сел на экваторе, а ладони приложил к полюсам. - Мир прекрасен: чистый синий, тёплый зелёный, чёрный бездонный. Я оглядел его вчера, я знаю.
Он вновь затанцевал с глобусом, выплёскивая из него на пол озёра и землю, на светлый ковёр.
Рафаиль поглядел назад и усмехнулся невесело: - Капитан нам сейчас не помощник. - А отец Михаил осуждающе покачал головой.
Май улетел в небеса, вымок на облаках, и до дыр обтёр штаны, катаясь по радуге. В сейфе кабинета прятался злой дэв, и Круглов подписал с ним договор. Железный человек оплавился в огне страстей, горячий дымок поднимался над въедливой трухой ржавой окалины...
Ульяна привела к себе в дом бабу Стракошу с корзиной снадобий. - Занемогла, - объяснила она соседям. А пока ведунья готовила на плите своё варево, Ульянка расказала болезному мужику последние сельские новости. - Судить будут душегуба, - порадовалась она.
Янке худо; метается Янка по белой постели, услышав плохую весть. Заточили дружка Еремея в каземат злые охранники - пытают его, добиваясь виновности да отказа от веры. Грехи свои этот дурень, может, ещё и признает - не дурак ведь - а веры в нём не было сроду, с креста отрёкся, с полумесяца тоже. Вот и повиснет как чертень, за хвост на дыбе, извиваясь всеми костями.
Будто жидкое сало плеснуло Янке на живот, словно из кухни кипящие шкварки через край сковороды; и в миг ослепляющий он яво представил адово пламя в тюремном морильнике, и потные красные рожи злобных извергов - череду волосатых загривков, сменяющих друг друга над голым изувеченным телом.




Я ненавижу протухшую камеру. Неужели эти казематные стены, изрисованные чужими скорбями, стали моим вечным домом? И весь огромный мир надолго пропал за решёткой оконца, выделив лишь клочок неба без птиц. Или завтра следователь пырнёт шариковой ручкой мне поддых смертный приговор? произнеся пылкую речь о заслуженном наказании. Все родные услышат про меня, только страшной будет та весть. Мою семью ославят писаки, кровушку по капле цедя - как собаки грызут свою кость. И даже сухую, выжатую в мел, они её не забросят, а будут возвращаться лизнуть раз-другой. Пока не появится иная ужасная новость, и вся свора кинется к ней.
Вернее всего, что дед казнит меня тою же мукой, какую придумал на кладбище. Селяне прикуют меня рядышком с Янкиным крестом, средь могил тишина да покой. Смерть на людях принять, за свободу и веру - легко. Когда вокруг орут славящие рты, блестят от восхищенья глаза, то казнимый и сам в этот миг возгордится. Душа так урождена, что хвастовство пересиливает ужас.
А совесть - она одинокая. Ото всех она прячется, себя стыдясь. Когда по тюремному коридору её поведут под тусклыми лампочками через скребящий визг железных дверей; когда усадят на пыточный трон, надев на голову шипованную корону изуверства - то совесть подожмёт окалеченные ноги, и сцепив челюсти воющим крошевом выбитых зубов, закричит своей мамочке; но даже палачи её не смогут услышать. Лишь природа тихо прорвётся дождём в разбитое стекло, чтобы омыть израненое тело - как маленькая надежда, лёгкая подпорка из братства и отомщения.
Вот так наговоришь про себя, и приходится держать марку силы, чести, достоинства. Мне хочется сейчас валяться в ногах; но теперь я сто раз обсерусь, буду орать и молить о пощаде - внутри души, а наружу не выпущу слова. Теперь моей злой революции не хватит камней, бутылок, тряпья - и ржавый дедов револьвер, бесполезная хлопушка, будет прикрывать мой отход с пяти флангов. А последнюю пулю, сбережёную для себя, я отважно выпущу в усатого вахмистра. И распалясь утробным буйством, он звизнет саблей осатанелой.
Я страшусь смерти не как боли, с которой она приходит - а затухания глаз и разума. Медленного: когда пропадают деревья да облака, речка над обрывом, и любимые люди навсегда прячутся за чёрным туманом. Но не нужно от жизни жалости. Жалость и сострадание - это лицемерие богача к нищему. Или счастливца к вечному горемыке. Истинно только милосердие. И разве не сильно оно во мне, если я сам, без подсказок, верующим сомнением вознёс Иуду из проклятых предателей в героя. А может быть, это тщета равнодушия прячется под моей маской. Я растил её много лет, сначала несытно подкармливая раздавленными букашками да сорванными цветами; потом стал кидать ей в лоханку резаные куски свинины и ощипанных кур; а вчера сунул в её пасть настоящего живого покойника - и до сих пор вспоминаю тихий скомканный смех, упрятанный под личиной милосердия.
Когда я помру; и полечу на страшный суд для переселения бессмертной моей души в новое тело, то господь спросит, наверное: - Ты почему в безверии жил, человек Еремей?
- Потому что тебя славят в иконах и житиях - и значит, ты настоящий мужик - а я могу поклоняться лишь духу страстей да небыли, но не равному себе.
- Ох, какой гордец?!.. - вдруг осерчал господь, и мосластой дланью так врезал мне оплеуху, что я вывалился наземь из своих ботинок: и грязные босые пятки вертанулись выше головы.
- ай, дяденька! за что?! - хоть и больно мне край, и обидно на зло, но я в отместку руку не поднял, стараясь под шуткой упрятаться.
А он ответил мне: - Положено так. Господь человека зря не обидит, потому что блюдёт свою правду - добрую да злую.
Смотрю я в его глаза: а среди серебра божьих слёз проливаются искорки дьявольского смеха. - Куда же вселить тебя, грешный отрок? - может быть, за гордыню свою проживёшь новую жизнь в шкуре дворового пёсика, а? будешь к хозяевам ластиться, выпрашивая сладкую кость - а когда за провинность на улицу сгонят, то подыщешь на нюх милосердную душу, старуху одиную в немощи. -
И так господь сказал это жалостно, что зажалел я себя и бабку-придумку: хнычу на землю, а дождь текёт не переставая; вою страдательно, а ветер с молоньями бьёт в громовые отводы - люди жмутся к спасению из-за порочной душонки моей...

(С)

[юрий сотников]

Тюремщики избивали Еремея целый день, добиваясь от него правды о преступлении. К вечеру живого места на нём не осталось - говорить он не мог уже, мычал лишь. Если бы кто из охранников умел понимать по губам, то разобрал может: - господь всеявый... пошли мне сегодня милостыню в суровом обличье гордой смерти, не дай скурвиться в предательских застенках от невыносимой тоски, от ломающей боли... пусть моё сердце втихаря перетерпит пустые метания крови, только оно мою душу держит на висячих соплях тюремного буйства, когда серые безликие бесы таскают крючьями тряпошное тело... я живу одной лишь памятью, даже о мести не замышляя - это верная смерть... люби меня, родненькая, потому что без твоей тёплой нежности я умираю погано... не на широкой площади при скоплении народа под ужасающий грохот эшафотных барабанов, а скромно в вечернем затишке бетонного склепа истёрзаная и равнодушная околевает жизнь: я помню, как вольно она со мной пела песни - теперь же тихо ноет, боясь обозлить уставших извергов... -
- Милая!! Любимая!!! Блаженная!!!! - заорал Еремей, призывая Олёнушку, чтобы в этот последний миг, сию секунду стала она пред его ослеплёнными глазами и увидела ползучую бесконечность смертной муки. В одуряющем ожидании адовых котлов и плавильней мужик пожалел о том, что принял жестокую казнь; но смиренно отлетая, обрадовался тому, что никто не узнает о его маленькой трусости...
Тюремщики уложили труп на вымаранный брезент. Один из них, молодой, запачкался тягучей слизью мозга, и его стошнило. Со злобы он ещё раз пнул в бок мертвеца. Карман у того совсем разорвался, и из лохмотьев высыпались недоеденные коржики. Охранник, смеясь, растоптал их по брезентовой дерюжке...
Тёмной ночью Бесник осторожно сложил с плеча свою нелёгкую ношу, почти обузу - и постучался в окошко Пименовой хаты. Тот вышел с палкой, почесал свой живот под исподним бельишком; он хотел ещё посмеяться над колядками да подарками лешего - но вдруг заметил, что в зелёном складене обрисовалась человечья фигура.
- Уж не с распятья ли ты снял калеку невзрачного? - вопросил Бесника дед, хрипя и неверуя в кровавые мощи; и со страхом отвернулся.
- Почти так, - плеснул ему в глаза страдающий леший. А потом бедово хохотнул на старика: - Да ты не прячься, ты мужик битый. Стерпишь. Разверни, пожалуйста, Еремея.
И шмыгнул на землю молочный выворотень с неба, осыпаясь белой пылью звёздной дороги, хоженой вселенскими плакальщицами. Пимен осел на плащаницу, тыкая поклоном в изувеченный лик: - не говори никому. Я совру Олёнке, будто он сбежал от них. Пусть надеется да ищет его по всему свету. Авось найдёт.
Бесник кивал старику, сидя на приземистом пне; и размышляя, скрёб в шершавой голове листопадные опилки: - снова осень пришла, а с ней кутерьма о заготовках продуктов на зиму; в спешке я забываю разноцветную красоту; но выдалась свободная минута, и сердце моё бьётся явственней, как в прожитом детстве, которого я б и не помнил, но мне о нём рассказал Серафим; и я тоже на человека похож, лишь тем отличаясь, что люди умеют сочнее радоваться и глубче страдать - они истекают любовью друг к другу, морем любви, и беспомощно тонут потом, не моля о спасении; есть на свете великая тайна, которую ищут они бесконечно - Ерёма её называет: откуда пришли? и куда мы идём? - а я уже с ними хочу, мне в дорогу пора собираться.
(С)