миниатюра Маша Хари

[Мария Гринберг]

Эта стерва умела обольщать. Танец Марии завораживал. Шорох шёлка, скользившего с гибкого смуглого тела, будил во мне зверя…
Приговор военно-полевого суда – разжалование и отправку в штрафбат – я принял, как милость. Да, судьи были снисходительны ко мне. Они поняли, что любого из них могла бы так же околдовать рыжая дикарка. Не знаю, каким варварским чародейством? – но она точно узнала день и час нашей секретной операции. И вот лесные бандиты ушли из-под удара, а пятьдесят два солдата моей роты – отборные гренадеры, прошедшие со мной пол-Европы – навсегда остались в том болоте.
В зале суда с меня сорвали ордена и погоны. Под конвоем вывели в коридор, толкнули к зарешёченному окну. Ударил в глаза яркий свет, и перехватило дыхание, прокатилась по телу горячая сладостная волна.
Ещё одна нежданная и не заслуженная мной милость.
Наслаждение местью.
С высоты второго этажа, как из театральной ложи, я увидел Марию. Освещённая прожекторами, в своём танцевальном костюме, полупрозрачной газовой тунике, теперь изорванной и окровавленной, она стояла у стены, босая на обледенелой булыжной мостовой. Исполосованные багровыми рубцами, поникли узенькие покатые детские плечики. Вывернуты за спину, скручены колючей проволокой расцарапанные тонкие руки. Туго, в несколько витков, обмотаны, стянуты той же ржавой колючкой грудь и живот – распороли лёгкую воздушную ткань, врезались в кожу острые шипы. Опустила разбитое, в синяках, лицо, не смотрит на выстроившихся шеренгой в десяти метрах перед ней шестерых солдат с фельдфебелем на правом фланге.
Гнусная проклятая тварь.
Но как, даже и сейчас дьявольски манит, не даёт отвести глаз это искалеченное, уже полуживое… и такое знакомое, близкое, нежное тело… Чуть колышется изрезанная грудь, и с каждым вздохом всё глубже впиваются, рвут её ржавые острия…
Прозвучала команда. Лязгнули затворы карабинов.
Облаком взметнулись ярко-рыжие волосы – за миг до залпа Мария вдруг резко вскинула голову. Упираясь вытянутыми пальцами в мёрзлые скользкие камни, как струны напряглись точёные ножки танцовщицы – распрямилась, взлетела на пуантах, вперёд, навстречу оглушительно грянувшим выстрелам.
Словно замерло время. Клянусь, я видел, как входила в неё каждая из пуль – в грудь, в живот, в горло – как легко прошли навылет, брызнуло каменное крошево из стены. Будто ударилась о невидимую преграду – невесомая, устремлённая вперёд и вверх, не касаясь земли, на мгновение застыла в оборванном полёте… уже бездыханная, залитая хлынувшей из страшных рваных ран кровью…

…твоя синеглазка…

…истерзанная пытками, в смертном ужасе, из последних сил я пытаюсь держаться, не дрогнуть под нацеленными стволами. Знаю, ты рядом, мой милый, мой белокурый викинг, но не смею поднять глаз – только ненависть и отвращение увижу я в твоём взгляде. Да, предала тебя, заслужила это.
Зря тебя обвинили. Ничего ведь мне не сказал, не нарушил присягу. Ты вообще мало говорил со мной. Кем была я для тебя? Безотказное покорное тело, низшее существо, рабыня у ног сверхчеловека – идя ко мне, ты не забывал плётку? Смешно… На десять лет старше меня, свирепый воин, неумолимый каратель – каким же ты остался ребёнком, мой наивный мальчик-убийца. Я понимала тебя без слов, по взгляду, по вздоху, любимый – да разве мог ты что-то скрыть от меня? Тем вечером увидела в твоих глазах, ощутила кожей, чутьём, инстинктом нашим звериным, женским уловила: ты в опасности, утром уйдёшь в бой. И, когда заснул, выскользнула из твоих объятий, подала сигнал связному. К рассвету наши были готовы, ждали вас в пуще. Помнишь, как прильнула к тебе на пороге, провожая? Знала, что в последний раз. Поверишь? – плакала, вслед тебе глядя, вот такая я сентиментальная дрянь.
Не должен был никто из вас вернуться. Но, видно, что-то прошло не по плану, выбрался ты оттуда. Не успели наши меня предупредить. Так и схватили, прямо в варьете, на сцене. Еле тебя оторвали, хотел своими руками задушить. И лучше бы.
Что ж, прощай, милый… но нет, за такое не прощают. Просто вспомни когда-нибудь – не подлую предательницу, нет, только твоего ласкового рыжего котёнка…
Двое обо мне знали: командир отряда, Батька, и сынишка тёти Любы-дворничихи, связной мой. Завербовала я его ещё в сентябре, послала партизан искать. Наврала, будто по заданию подпольного обкома действую. И не надеялась, что получится – а ведь нашёл. Герой был парнишка.
Выследили Сергуньку, когда шёл в тот день ко мне от Батьки, с приказом уходить. Вместе нас допрашивали в подвале. Не могла я им ничего сказать, если бы и хотела. Нет никакого обкома, мы двое – вот и всё подполье. И дороги в пущу я не знаю. А мальчишечка, на меня глядя, молчал. Изувечили, полуживого уже повесили на площади. Объявили, что я выдала. Неужели поверила тётя Люба? И Батька?
Да и жив ли ещё? Не последняя ведь это рота у них была, а предупредить больше некому…
Мама… В прошлое воскресенье на улице её видела. Отвернулась, не узнаёт. Совсем седая стала. В глаза людям глядеть ей стыдно. Педагог, директор школы, все её знают. Чужих детей учила, а дочка – шлюха, вражья подстилка.
Теперь за дочку-партизанку ответит. Или, может, всё-таки не тронут? Надейся…
А ведь могла я спокойно уехать с театром в эвакуацию. Только окончила балетную школу, а уже сольную партию обещали. С детства танцем жила – такое ведь можно им сказать, что никакому слову не доступно. Хвалили, исключительные способности, элевация – как пух из уст Эола, да… Бросила театр, здесь осталась. Дождалась, пока город взяли, через месяц пошла к ним в варьете наниматься. Приняли. Язык, как родной, спасибо маме, ну и подходящее мясцо – ножками дрыгать, господ офицеров забавлять, трудности походной жизни им скрашивать. За шоколад, духи, да чулочки шёлковые. Учительницу мою из балетной школы встретила как-то. И разговаривать она со мной не стала, просто в глаза плюнула – «надругалась ты над искусством, осквернила дар Божий…»
Вот твоя сольная партия, другой не будет.
Всё, что любила, отдала. За свободу?
«Nur der verdient sich Freiheit… »
А какая она, свобода, так и не узнала. Всегда было – «надо».
И теперь надо – не дрожать. Ваш выход, прима.
Как больно…

«…wie das Leben…»

…я с трудом перевёл дух – крутанувшись в нелепом фуэте, Мария рухнула на обледенелые камни.
– Половина этих пуль должны бы быть твоими, – жёстко прозвучало у меня за спиной. – Помни.
Я не обернулся.
Расстёгивая кобуру, фельдфебель шагнул к Марии. Неужели ещё жива? Нет, всего лишь ритуал – этот ненужный, но обязательный выстрел между уже невидящих тёмно-синих глаз.
Приходилось видеть немало трупов, но всё-таки тошнота подступила к горлу.
Подвернула под себя связанные руки, распласталась в дымящейся луже крови – босая, в разодранной тунике, с проломленной грудью, перебитым позвоночником и вывалившимися из развороченного живота внутренностями. Вывернута, разрублена пулей, ненормально длинной кажется тонкая шея. Откинула размозжённую голову, прижалась щекой к холодному булыжнику. Лицо снесёно выстрелом в упор, разлетелись по мостовой осколки черепа, нет лба, носа, глаз – мокнут в расползающемся пёстром месиве рыжие кудри.
Разорванный рот, чёрные запёкшиеся губы, блестят обломки выбитых зубов.
Отвратительная, как раздавленная грузовиком кошка.
Нет жалости. Получила по заслугам, ведьма.
Нет больше и ненависти. И какое там наслаждение местью…
Лишь мучительно стыдно и горько – ну почему это должно было случиться со мной?
Что ж, конец наваждению. Свобода.
«…der täglich sie erobern muß! »
Пороховая гарь и острый пьянящий запах свежей крови – знакомый яростный ветер битвы.
На фронт!

…

– Чудит начальство. Напечатали в газете фото её и интервью. Будто призналась она во всём, помогла нам банду накрыть, и простили, мол, её, в имперский театр на гастроли послали. Утром сегодня, вот смеху было – вызвали мать её в комендатуру, деньги получить, награду за дочку. Не взяла, в лицо майору швырнула. Тут же и грохнулась, разрыв сердца, дух вон из старой жабы. Кричала, нет больше у неё дочки… как угадала.
Отвернувшись от бьющего в лицо косого дождя со снегом, юный гефрайтер брезгливо толкнул носком сапога в бок лежащую на осклизлом бруствере старого осевшего окопа расстрелянную девушку.
Соскользнуло по оплывающей стенке, плюхнулось в чмокнувшую раскисшую глину обёрнутое куском заскорузлого от крови брезента тонкое тело балерины. Уже окоченевшая, вытянулась на дне окопа – медленно тонула, словно таяла в ледяной бурой жиже.
– Тощая, и червям-то поживиться нечем. Велели вот отвезти, закопать, чтобы никто не видел. Пачкайся, мокни из-за этой падали. И мёртвая пакостит, гадюка, – прижав ладонь к груди, юноша тяжело, хрипло закашлялся, сплюнул под ноги мокроту. – Хорошо хоть нашлась подходящая яма, меньше возни. Управимся, и свободны, к девочкам.
– Да, упрямая была тварь, так ни слова и не сказала, – немолодой, обросший серой щетиной солдат, прихрамывая, шагнул к окопу, затянулся в последний раз, бросил в него окурок и взялся за лопату. Первый ком грязи мягко шлёпнулся на изуродованное лицо Марии. – Видел я, как шарфюрер иголки ей забивал под ногти. Как-то странно он её называл, смеялся…

…«Маша Хари»…

___________________________________________

«Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день за них идёт на бой»

И.В. Гёте, «Фауст», перевод Н. Холодковского,
по-моему, не совсем точный?

(с) Мария Гринберг, 2005 г.

[Нильс-ойка]

Ыыыыы.. "Волчица"-2 . Еще одна страничка о людях, привыкших к смерти.
"В больших количествах вещь нестерпимая" (С)

[Иваныч]

Ну не хочу я ТАКИМ ОБРАЗОМ "платить" за какую угодно свободу от чего и от кого бы то ни было; - не верю, что жизнь ТАК устроена,"не могу поступиться принципами", ... !

Лучше уж продолжу "свою линию" (стану подозревать автора в чрезмерном употреблении кофе и связанной с этим обезвоженностью, в тяжёлой генетической патологии, ... ) .

Мария Гринберг, пожалуйста напишите мне, тупому, чему Вы, так сказать, учите подрастающее поколение, а то сам никак не могу "внутренне оправдать" Ваше творчество!

[Мария Гринберг]

Ну вот конкретно здесь меня интересует ответ на этот её заданный себе вопрос (сама она от ответа ведь уходит, прикрывается привычным "надо"?

- чего ради она всё это совершает, как назвать этого идола, которому приносятся такие жертвы?
И стоит ли он того?

И этот зазор между оригинальным текстом Гёте и переводом - почему-то мне в нём мерещится очень глубокий смысл, может и напрасно?

[nibovaka]

Сообщение от Мария Гринберг

Ну вот конкретно здесь меня интересует ответ на этот её заданный себе вопрос - чего ради она всё это совершает, как назвать этого идола, которому приносятся такие жертвы?
И стоит ли он того?

И этот зазор между оригинальным текстом Гёте и переводом - почему-то мне в нём мерещится очень глубокий смысл, может и напрасно?

Ответ, я так понимаю, это последние в рассказе слова "немолодого, обросшего серой щетиной солдата":

- ...упрямая... тварь...так ни слова и не сказала...

То есть, Иваныч, Ваш вопрос остался без ответа. Хотя постойте... Кажется этого идола... зовут... МАРИЯ ГРИНБЕРГ!

Уникальность "Волчицы" с ростом количества прочитанных мной написанных Вами рассказов - безвозвратно утрачивается. И, хочу я того или нет, вопрос об авторской позиции (жизненной позиции автора) напрашивается сам собой. Как вы определите цель своего творчества, Мария? Другими словами, Ваш "диагноз" себе. Я уже спрашивал Вас в этой форме. Ответ был таков: "Считаю себя нормальной". Означает ли это, что диагноз отсутствует, а раз его нет, то нет и цели у творчества?

А вообще, Мария, знаете, все вопросы к Вам отпадают сами собой, стоит только мне себя спросить о цели СВОЕГО нахождения здесь.

Добавлено через 9 минут

Сообщение от Мария Гринберг

«Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день за них идёт на бой»

Почему же в Ваших произведениях "достойные" всегда погибают, сильно пачкая при этом кровью местность?

[Мария Гринберг]

Кажется этого идола... зовут... МАРИЯ ГРИНБЕРГ!

Ответ остроумный, но вряд ли верный?
Увы, жертвы эти приносились задолго до моего появления.
И нас призывают помнить об этом, понимать, это я и пытаюсь делать - вот и весь мой диагноз.
Вчера, например, довелось прочесть такое:

на Восточном же фронте война шла между двумя «армиями Зла» (тоталитарными античеловеческими режимами) – нацистским (гитлеровским) и большевистским (сталинским); при этом не всегда было очевидно, какое из этих двух зол было большим и худшим

(с) Юрген Хольтман

А ведь тогда делали люди выбор, вот и интересно, как?

[Solstralen]

Мария, не знаю, что и сказать. Писать Вы, несомненно, умеете. Но рассказ получился банальным, напичканым ненужными сантиментами, в перемешку с описаниями крови и ран. ИМХО.

Вы повторяете ту же ошибку, что и в Волчице - Ваша ГГ должна бы вызывать у читателя сочувствие и воcxищение - мол, какая храбрая девушка, хрупкая, а способна на такой подвиг. Но не вызывает. Потому что Вы не потрудились сделать балерину блзкой читателю. Она остаётся чужой для меня, как рядового читателя, на протяжении всего рассказа. И выбор между любовью и долгом не вызывает размышлений, не работает. ИМХО.

Всё можно было бы повернуть иначе, и тем самым заставить читателя сопереживать героине, понимать её, чувствовать её боль.

Но я не ожидаю, что Вы согласитесь со мной. Просто высказываю своё мнение.

Кстати, текст нужно править - знаки прeпинания, стилистические ошибkи. Так, по мелочам.

Несколько вопросв возникло:

Сообщение от Мария Гринберг

мой белокурый викинг

Почему "викинг"? Возлюбленный ГГ, насколько я поняла, немец? Викинги - скандинавы.

Сообщение от Мария Гринберг

Двое обо мне знали: командир отряда, Батька, и сынишка тёти Любы-дворничихи, связной мой.

Получается - трое: командир отряда, Батька и сын дворничихи. Уберите запятую после "командир отряда". Да и Любы-дворничихи не правильно. Здесь дефис невозможен - тире, а лучше запятая. А ещё лучше поменять слова местами. ИМХО.

Двое обо мне знали: командир отряда Батька, и сынишка дворничихи тёти Любы, связной мой.

Сообщение от Мария Гринберг

мой наивный мальчик-убийца

И подобных сентиментальностей полно в тексте. Но они не работают и поэтому не оправдано их употребление. ИМХО, конечно.

Сообщение от Мария Гринберг

– Чудит начальство. Напечатали в газете фото её и интервью. Будто призналась она во всём, помогла нам банду накрыть, и простили, мол, её, в имперский театр на гастроли послали. Утром сегодня, вот смеху было – вызвали мать её в комендатуру, деньги получить, награду за дочку.

А вот здесь - Волчица N2. Тот же сюжет. Те же последствия. Зачем?

[Мария Гринберг]

Конечно, привести лошадь к пруду очень просто, а вот заставить её пить сложнее, это каждый ковбой знает...

А нельзя ли несколько подробнее? - что, например, кажется Вам банальным?
И что вызвало бы у Вас сочувствие, сработало - какой-нибудь пример?

[Solstralen]

Вначале срабатывает вот это. Не просто смотрит с ненавистью в лицо фашистам или что-нибудь подобное, а танцует. Неплохо, хоть и немного отчуждённо-отстранённо, по причине, которую я указала в моюм первом комментарии - чужая для меня эта Мария:

Сообщение от Мария Гринберг

Прозвучала команда. Лязгнули затворы карабинов.
Облаком взметнулись ярко-рыжие волосы – за миг до залпа Мария вдруг резко вскинула голову. Упираясь вытянутыми пальцами в мёрзлые скользкие камни, как струны напряглись точёные ножки танцовщицы – распрямилась, взлетела на пуантах, вперёд, навстречу оглушительно грянувшим выстрелам.

Но потом эффект теряется из-за следующего описания:

Сообщение от Мария Гринберг

Клянусь, я видел, как входила в неё каждая из пуль – в грудь, в живот, в горло – как легко прошли навылет, брызнуло каменное крошево из стены. Будто ударилась о невидимую преграду – невесомая, устремлённая вперёд и вверх, не касаясь земли, на мгновение застыла в оборванном полёте… уже бездыханная, залитая хлынувшей из страшных рваных ран кровью…

Мария, нет контраста, перестаёт работать предыдущий эпизод. ИМХО.

Сообщение от Мария Гринберг

Видел я, как шарфюрер иголки ей забивал под ногти. Как-то странно он её называл, смеялся…

…«Маша Хари»…

Здесь, вроде, срабатывает. Из-за игры слов: "Мата Хари - Маша Хари". И появляется тень сочувствия из-за иголок. Kак мне кажется, потому, что просто сказано: "забивал под ногти иголки", без описания крови, распухших пальцев или ссадин. Срабатывает, трогает читатея.


Остальное - мимо. ИМХО.

Это лишь моё дилетантское мнение, мнение обычного читателя. Извините, если что-то не так.

[Мария Гринберг]

Ну, то есть, если я правильно поняла, так же как и в "Волчице", Вы считаете излишними и вредными брутальные описания - забивать иголки можно, но пальчики при этом распухнуть не должны?
А какого всё-таки Вы мнения об этом переводе из Гёте - вызывает он хоть какую-то реакцию, или тоже кажется Вам просто излишним?