роман Гонка за призраками. Роман к размышлению

[Shohrat Romanov]

Моему прадеду Кара, пропавшему без вести в сталинских лагерях
Эпиграф: "Благородство, честь, совесть - как призраки в замке: все о них говорят, но никто пока не видел..." (Б. Шоу)
Гонка за призраками роман к размышлению

Предисловие

Но вот – как черт из черных чащ
– Плащ-чернокнижник, вихрь-плащ.
Плащ – вороном над стаей пестрой
великосветских мотыльков,
плащ – цвета времени и снов,
Плащ Кавалера Калиостро!

Это строки стихотворения «Плащ» Марины Цветаевой, написанного в 1918 году. И, как это ни удивительно, поэтесса «серебряного века» русской литературы, чье имя связано с именами П. Пикассо, А. Моруа, М. Волошина, В. Маяковского, оказалась косвенно причастной к событиям, произошедшим в каракумских песках во времена, которые в новейшей истории принято называть «Великим Террором».
Впервые я познакомился с этим стихотворением четырнадцать лет тому назад в юрте старого чабана Хыдыра-ага. Мы столкнулись на берегу канала, и он пригласил меня в гости.
Наливая мне чаю, Хыдыр-ага заявил:
-Ты очень похож на одного человека. У него тоже были светлые глаза и волосы… - и что-то сказал по-туркменски внучке – девушке лет пятнадцати.
Она достала из коврового мешка нечто, завернутое в нарядный платок. -С Кораном храню, - старик бережно развернул платок и положил передо мной Коран и какую-то тетрадь. – Посмотри, может, ты знаешь, что это такое… Тетрадь была без обложки. Пожелтевшие страницы были исписаны аккуратным почерком:
Ночные ласточки Интриги
– Плащи! – Крылатые герои
великосветских авантюр.
Плащ, щеголяющий дырою,
Плащ игрока и прощелыги,
Плащ-проходимец, Плащ-Амур!
Это были стихи.
-Откуда они у вас? – Спросил я, листая тетрадь – во мне уже проснулся азарт исследователя.
Старик хитро прищурился:
-Гости оставили…
-Какие гости?
По лицу чабана было видно, что рассказать не терпится, но что-то мешает. На вопросы он отвечал уклончиво, с лукавством в голосе. Наконец, после нескольких пиал горячего чая, оживился.
-Их было четверо. Четверо мужчин: туркмен, русский, китаец и… цыган, кажется. Они пришли ночью, в дождь. Пожили у нас несколько дней и ушли. А тетрадь осталась… Забыли, наверное… Тот, русский, все сидел и писал…
-А когда это случилось? – спросил я. -Мне тогда тринадцать лет было. Мой отец тоже ведь чабаном был. У нас была хашара в песках, за Гяурсом.
Но мне нужна была точная дата, и я поинтересовался: -А вы какого года, Хыдыр-ага?
-Ай, 24-го…
24+13=37. 37-й год! Страшный год для миллионов граждан тогда еще целой страны. И как можно соединить ужас, царивший в те годы, и вот это:
Плащ, шаловливый как руно,
плащ, преклоняющий колено,
плащ, утверждающий: - Темно!
Гудки дозора. – Рокот Сены
Плащ Казановы, плащ Лозэна,
Антуанетты домино?

Париж. Версаль. Сена. И где? Здесь, в каракумских песках! А ведь в те годы стихи Цветаевой в СССР были запрещены. За стихи неудобоговоримых авторов Особое совещание давало от трех до пяти лет. Не то что читать – хранить эти стихи было запрещено. Но кто же были эти люди? Об этом я спросил у старика.
-Не знаю! – клятвенно заверил он. – Отец всем говорил, что геологи. Но геологи не прячутся от людей, от милиции, от пограничников. Про туркмена я уже после войны узнал – был председателем колхоза в соседнем районе. Его арестовали, а он бежал из эшелона…
Так вот оно что! Значит, это были заключенные.
-А потом, яшули? Куда они ушли?
-Не знаю! Я ведь мальчишкой был. Их искали – они ушли. Хотя… - старик запнулся, что-то вспоминая. – Помню, они расспрашивали отца о Назаре-ага. Был такой колодезный мастер. О нем говорили, что ходит, мол, по кяризам в Иран и обратно. Когда пришли русские и закрыли границу – у многих родственники на той стороне остались. Вот и находились смельчаки, носили письма, подарки, посылки… Они ведь знали все ходы под землей; знали, когда вода поднимается, когда спадает… Видимо, наши гости кяризами в Иран ушли. Потому что через две недели понаехали военные, лазали по кяризам с собаками, что-то взрывали. А Назара-ага арестовали и увезли. Назад он не вернулся… Хыдыр-ага замолчал.
Я листал тетрадь. Подвиг бывает разным. Сберечь для потомков произведение искусства. Укрыть, защитить несправедливо униженных и оскорбленных, пусть даже ценой собственной жизни. И уйти в Вечность, точно тени, точно призраки.
Я протянул тетрадь хозяину, но он отвел мою руку:
-Возьми ее себе. Расскажи людям. Пусть о них знают, пусть помянут – они этого достойны…
А с пожелтевших страниц старому чабану вторила Марина Цветаева:
В его лице я рыцарству верна!
Всем им – кто жил и умирал без страха.
Такие в роковые времена
слагают стансы и идут на плаху!

Часть первая Письмо в преисподнюю
«Революции начинают романтики, продолжают фанатики, а пользуются их плодами – подлецы и мерзавцы…»

ъ 1 ъ
Весело, тонко посвистывает степной ветерок, играя среди корявых ветвей саксаула. Тьма. Где-то воют шакалы, выйдя на ночной промысел. И громоздкая, черная туча ползет по небосводу, и степь послушно затихает. Только острее, прянее запахло горькой полынью. Мрачно, одиноко высятся два огромных, оплывших от времени и непогоды, глиняных кургана. В чернильной густоте ночи видятся они внеземными, космическими исполинами. Кто, когда возвел здесь высокие, неприступные стены богатого города? Кто стер, разрушил прекрасные дворцы и храмы, улицы и площади? Чьи волы и верблюды протоптали эту, такую глубокую, что человек, спустившись в нее, виден лишь по пояс, колею дороги? Купцы из каких дивных стран везли сюда свои товары? Как звали хищных соседей, что пировали на развалинах разграбленного, пылающего города, упиваясь стонами истязуемых пленников? Ни звука. Тишина. Последний раз блеснул месяц, осветив на миг спрятавшиеся под сенью курганов юрты и хашару, и пропал, проглоченный черным, косматым чудовищем. Ветерок соскользнул с вершины кургана, со свистом ударился оземь, пронесся по крышам и затих, прислушиваясь к негромким голосам.
-Ты меня ждать будешь?
-Вот еще! Очень ты нужен!
-Ну и ладно...
-Сколько дней тебя не было?
-Я же говорю: библиотеку строим... И потом: собрания, субботники... -Вот и иди в свою библиотеку... И убери руки, не тянись, куда не следует... Хоть бы книжку какую привез...
-Так ты же читать не умеешь... И по-русски не понимаешь...
-Научилась бы как-нибудь...
Робко: -А хочешь... Хочешь, я тебя научу? Пауза.
(Тишина такая, что слышно как в нескольких километрах, в овраге, в камышах кричит фазан.)
Снисходительно:
-Научи...
Тяжелый удар грома сотряс воздух. Паутинки молний расцветили небо. Ветерок спохватился, упруго взмыл вверх и помчался по степи, гоня перед собой столбы пыли и кусты сухой колючки. Первые крупные капли с громким шлепаньем упали на сухую землю.
-Вай, дождь! Надо бежать! И ты поезжай – а то сейчас дедушка придет...
-Завтра... Завтра я привезу книги... Хорошо?
-Да, да, поезжай... (после паузы, с нежной заботой.) – Промокнешь, простудишься...
Очередной раскат грома заглушил последние слова. Потом замолчал, лениво ворча и пофыркивая, важно покатился дальше...

[Shohrat Romanov]

* 2 *
-Аю, Нартач-джан! – В юрту заглянула молодая женщина с ребенком.
-Проходи, проходи, Эфет-ханум, - девушка в малиновом кетени, поднялась, одернув платье. Быстро и ловко расстелила узорчатый сачак.
Поставила угощение: блюдца с набатом, кишмишем, халвой, блюдо с ароматными ломтиками дыни.

-Какой дождь, ужас! – Гостья опустилась на кошму и, поддерживая ребенка за ручки, поставила его на ножки. Карапуз засеменил. Темные глазенки сияли. Он залепетал что-то, выворачиваясь из рук матери.

-Какой большой уже! – Удивленно воскликнула Нартач (хозяйка юрты), и, поджав ноги, села против гостьи. – Сколько ему уже?
Гостья не ответила. Отвернувшись, украдкой смахнула слезинку, спазмы свели горло, и впору было завыть от звериной тоски и боли.
Этот ребенок был для нее постоянным напоминанием того страшного, что пережила она, того, что исковеркало, изувечило ее жизнь, ее судьбу. Ее – дочь хакима – похитили контрабандисты, похитили ночью из сада родительского дома. Два долгих месяца держали в пещере, и, мстя за судьбу казненных товарищей, сделали гордую красавицу игрушкой, забавой для всей шайки. А после, насытившись, продали ее одноухому контрабандисту за двадцать туманов. Одноухий-то и переправил ее сюда, в прикопетдагскую степь, где стояла его кибитка, рядом с юртами Назара-ага, известного на весь Ахал колодезного мастера...
Одноухий Исмаил или, как его звали: Исмаил-курт, хотел было перепродать пленницу - через Тахта-Базар и Кушку - в Афганистан. Но в ожидании сделки не удержался, соблазнившись красотой, сделал нежную ханум своей наложницей, рабыней, то камчой, то палкой приучая к покорности.
Нартач – единственная внучка Назара-ага, привязалась к Эфет-ханум (почти ровесницы). Помогала вести хозяйство, нянчилась с ребенком и часами слушала рассказы ханум о родине – Персии. Отпустив сына, но не спуская с него темных, миндалевидных глаз, опушенных густыми, пушистыми, черными до синевы ресницами, Эфет сказала с вздохом:

-А знаешь, девушка, сегодня мой день рождения...

-Что ты говоришь! – всплеснула руками Нартач.
Вскочила, обняла подругу, горячо расцеловала ее прохладные щеки, по которым скользили быстрые слезинки.

-Да, да, - шептала персиянка, прижимая к себе девушку, - восемнадцать лет живу на этом свете – будь он трижды проклят...
Голос ее дрогнул, и крупные слезы посыпались градом.

-Ай, джаным! – испугалась Нартач, прижимаясь к ней. – Не надо, не плачь. У тебя сегодня должно быть светло на душе и на сердце...

Громкий звон заставил обеих оглянуться – сын Эфет-ханум, быстро перебирая ручками и ножками, обползал уже всю юрту, и, зазевавшись столкнулся с большим медным, начищенным до нестерпимого блеска, казаном. Авария не испугала малыша. Не издав ни единого звука, погрозив своему отражению, он продолжил путешествие.
Мать и хозяйка рассмеялись.

-В этот день, - вздохнула Эфет-ханум, - в нашем доме собирались гости со всего города. Были даже иностранцы – инглизы и немцы. В доме и в саду накрывали столы для гостей, а во дворе – для слуг и простых людей. Отец всегда был добр и щедр ко мне... – Эфет-ханум снова заплакала, но продолжала, глотая слезы. – Меня даже сватали за сына министра... Должна была быть помолвка... Мы с мамой собирались...
– она вздрогнула – снаружи залаяла собака. К ней присоединилась вторая, потом третья. Но лаяли без злобы – приветливо.

-Дедушка пришел! – Воскликнула Нартач и выскочила из юрты. Эфет-ханум подхватила ребенка на руки и поспешила следом...

* 3 *
В юрту, освещенную слабым светом лампы, вошли трое: невысокий старик в халате и тельпеке, с суковатой палкой в руках, среднего роста мужчина тоже в халате и тельпеке, сдвинутом на левое ухо и женщина, закутанная в какое-то тряпье.

-Салам, дедушка, - Нартач, вошедшая после них, обняла старика.
Старый Назар поцеловал ее в лоб, погладил морщинистой рукой гладкие, чуть влажные волосы, заплетенные в длинную косу до пояса. С кряхтением опустился на кошму – стягивать высокие английские ботинки. Выменял их еще в гражданскую, у Сапара-арчина. Тот служил у англичан, по мере сил растаскивая содержимое громадных пакгаузов. Тащил все: продукты, одежду, обувь, и половина волости с его легкой руки щеголяла в английских сапогах и ботинках, в половине аулов ели американскую тушенку и масло, пили цейлонский чай с кубинским и индийским сахаром, пекли лепешки из американской и канадской муки. Неплохо жил Сапар при англичанах, неплохо устроился и при Советах – директор продснаббазы в Ашхабаде, снабжает высокое начальство и закрытые распределители.
Назар-ага отдал тогда за пару новеньких ботинок трехмесячного ягненка, но не прогадал. Минуло двадцать лет, а ботинки с высокой, до колен, шнуровкой, целехонькие.

-Чья лошадь? – Спросил Назар-ага, обеими руками, кряхтя, стягивая ботинок. Вместе с ботинком сполз с ноги и толстый шерстяной, узорчатый носок. Лошади уже никакой не было. Да и следы почти смыло дождем. Но опытный глаз не подвел старика.

-Овез приезжал, - потупив глаза и розовея, ответила Нартач. – Вас хотел видеть...

-Зачем я ему понадобился? – Недовольно пробурчал Назар-ага, не нравилось ему, когда у них появлялся Овез – секретарь колхозной комсомольской ячейки. Стянул второй ботинок, аккуратно поставил к стене. Снял халат, сел - Нартач торопливо поставила перед дедом чайник и пиалы:

-Овез сказал, что председателя колхоза... арестовали...
Рука старика дрогнула, и горячий чай, дымясь, пролился на кошму.

-Что?! Алты арестовали?

-Овез так сказал, - пожала плечами Нартач и, взяв казан, вышла, бросив быстрый, короткий, любопытный взгляд на женщину.
Та, вся съежившись, сидела у порога, тело ее било крупной дрожью, как в лихорадке, - нижняя часть тряпья, до пояса, была насквозь мокрой. Спутник Назара-ага, весь покраснев от натуги, стащил сапоги и швырнул их в женщину. (Она не уклонилась. Только слегка отвернула лицо к стене.) Подсел к старику.
-Доигрался Алты! – со злой, удовлетворенной усмешкой заметил он. – Вот Советская власть ему боком и вышла! А как кричал-то, как разорялся: «Я и Советская власть! Мы с Советской властью!»

-Что творится, что творится! – Зацокал Назар-ага, раскачиваясь из стороны в сторону. – Каждый день только и слышишь: того взяли... этого взяли... Жен, детей... О, Аллах...

-Ничего, Назар-ага, ничего, - отпивая глоток чая, заметил собеседник. – Найдутся еще джигиты, поднимутся, сметут всю красную нечисть... Тогда – заживем!

Назар неприязненно глянул на него. Недаром говорят: курд – он и есть курд, человек без родины. Ему все едино, лишь бы в поясе золото звенело.
Вошла Нартач, поставила перед мужчинами чашку с шурпой. Подкрутила фитиль у лампы – сразу стало светлее, короче стали тени, казавшиеся в сумраке затаившимися чудовищами. Подойдя к женщине, тронула за плечо, сказала ласково:

-Пойдемте, гельнедже, я вас покормлю...

Гостья вздрогнула, затравленно вскинула голову – с головы сполз платок. И Нартач даже задохнулась от восторга – до того красивой показалась ей девушка лет пятнадцати, сидевшая перед ней.

-Она каджарка(персиянка)! – Пояснил Одноухий, хлебая шурпу деревянной ложкой. – По-нашему не понимает. Дай этой твари кусок чурека и воды...

Девушки смотрели друг на друга, не отрываясь. И, видимо, одновременно почувствовали одно и то же, потому что глаза обеих наполнились слезами.

-Отведи ее к Эфет, - бросил Одноухий, не отрываясь от чашки. – Пусть оденет ее и накормит... – И сказал пленнице что-то по-персидски.

Девушка быстрым, испуганным движением поднялась на ноги, поправила платок на голове и вышла за глотающей слезы Нартач...
И была ночь. И громыхал гром. И лил дождь...

[Shohrat Romanov]

* 4 *
...Их было четверо.
Четыре казенных, насквозь промокших куртки. Четыре пары стоптанных, не первого срока кордовых ботинок. Четыре обросших щетиной, тронутых голодом лица с глубоко запавшими, лихорадочно блестевшими глазами...
Они вошли бесшумно, точно тени, точно призраки. И ровно за мгновение до этого коротко и тоскливо взвыли собаки, и сжалось от недоброго предчувствия сердце старого Назара... Но увидел он их только тогда, когда один из вошедших в юрту, шагнул вперед и хрипло произнес:

-Салам, Назар-ага...
Рука старика застыла, не донеся ложку до рта. А Одноухий подавился и, бросив в чашку кость, которую жадно обгладывал мелкими и острыми зубами, натужно закашлялся – до натужной красноты, до слез...

-Алты? – Назар положил ложку и, опираясь на руки, встал. Подошел. Долго смотрел в усталое, осунувшееся лицо. Смотрел до тех пор, пока не задрожали губы. Потом обнял и привлек к себе. Он и не заметил, что на пороге стоят еще трое. А они настороженно и серьезно следили за происходящим и ждали, когда же произойдет главное – то, ради чего пришли...
-Отпустили? – Развязно спросил Одноухий и лениво, вразвалочку подошел, протянул руку.
Алты только повел на него глазами, и Назару-ага – тихо:

-Спрячь...
Одноухий присвистнул. В глазах зажглись зловещие огоньки.

-Что, председатель, и тебе не сладко? А вспомни-ка, как с другими поступал! Сколько джигитов погубил... Сколько мы от тебя вытерпели...

-Ты себя с ними не ровняй! – Сухо, сдержанно ответил Алты. – Ты при любой власти устроишься, в убытке не останешься. Оборотень ты, перевертыш...

-Может и так, - согласился Одноухий. – Сам о себе не позаботишься, кому ты нужен? Только теперь-то, председатель, роли наши как бы переменились... Теперь за тобой охотятся... Твои друзья! И я им помогу. Как гончая на след выведу... Скажи-ка, по старой памяти, сколько власть за преступников платит, не помнишь?

-Замолчи! – сурово прикрикнул Назар-ага. – Замолчи и сядь. Это мои гости... Одноухий криво ухмыльнулся и закачал головой, натягивая сапоги:

-Извини, Назар-ага, но я с ними на одной кошме сидеть не могу – тошнит! Пойду к себе...

Трое, все еще стоявшие на пороге, расступились, и Одноухий, нахлобучив тельпек и дерзко сдвинув его на затылок, вышел, насвистывая что-то озорное.

-Сдаст! – процедил сквозь зубы Алты.

-Ночь сейчас, дождь, - успокоил Назар. – Путь неблизкий. Куда он пойдет? Ведь собственной тени боится... Накурится сейчас своего зелья и забудет все на свете... А утром я поговорю с ним – я ведь тоже знаю о нем много такого, о чем он вспоминать не хочет... Проходите, уважаемые, раздевайтесь... Гость в доме – Бог в доме... – и полез доставать сухую одежду, которую хранил для сына, пропавшего двадцать лет назад, в далеком семнадцатом...

* 5 *

Нартач впорхнула в юрту и замерла на пороге. Одноухий сказал ей, что у деда гости, но не сказал: кто и сколько.

-Где ты пропадаешь? – Недовольно спросил Назар-ага. – Принеси еще чаю и приготовь что-нибудь поесть... Только поскорее и побольше! И нагрей воды, слышишь?
Девушка взяла чайники и вышла.

-Вот, Назар-ага, - с вздохом произнес Алты, - собирались нас везти в Ташкент и дальше, а мы... Выломали решетку в вагоне и выскочили...

-Вчетвером? – все еще не веря, спросил старик, обводя взглядом сидящих, словно заново пересчитывая.

-Впятером, - помедлив, ответил Алты, его лицо потемнело. – Пятого закопали в овраге, возле старой мечети. Разбился, когда прыгал, шею сломал... Жалко, хороший был человек... Думал о людях, даже когда умирал... А...
Алты замолчал.
Видно было по его лицу, по глазам, что хочет добавить еще что-то в память о том, неизвестном Назару, погибшем человеке, но не стал.
«Переживает, - подумал Назар. – Видать большими друзьями-приятелями были; тоже, наверное, большевик...»
Не знал старик, да и не узнал никогда, что человек, зарытый ночью на дне оврага, никогда не был коммунистом, большевиком. Никогда не держал в руках оружия. Никогда не выступал ни за Советскую власть, ни против нее. У простого псковского священника всего-то и было – вера и горячее желание помочь людям...
Всего этого Алты не сказал - незачем было. Трое его спутников в разговор не вмешивались, но слушали внимательно. Хотя (Назар видел это по глазам, по лицам), ничего не понимали.

Три человека не похожих друг на друга. Три человека разных народов. Но с одной судьбой. Первый (сидит по правую руку от Алты) – китаец, или кореец, или японец. Сидит неподвижно, точно истукан, точно китайский божок – видел Назар в Мерве(ныне город Мары), на базаре, поделки из слоновой кости у продавца безделушками, - время от времени медленными, точными движениями берет пиалу, отхлебывает, ставит на сачак(скатерть)...
Второй – светловолосый, светлоглазый. Щетина на щеках и подбородке немного темнее волос. Щеки ввалились. Видно, что смертельно устал, но держится, крепится. С любопытством разглядывает убранство жилища.
Третий – смуглый, обросший. На голове – шапка курчавых волос. Нос горбинкой. «Кавказец», - решил Назар-ага про себя. (Насмотрелся еще с царских времен на чеченцев и ингушей. Да и в гражданскую кого только не было.) Но ни о чем не спрашивал, помалкивал – негоже расспрашивать гостей, придет нужда – сами расскажут...

-Да, - спохватился Алты, перехватив изучающе-любопытный взгляд старика. – Я же не представил тебе... Это Ваня, - кивнул он на китайца.
И, увидев удивленно расширившиеся глаза Назара, засмеялся. Пояснил.

– Одно из его имен – Ван. Ну, у нас переиначили его в Ивана. Интернационалист. В гражданскую воевал в Четырнадцатой Железной бригаде, до Варшавы дошел... Потом на железной дороге работал, на КВЖД... Потом в Сибири...
- А теперь... Китайский и японский шпион! – Усмехнулся китаец. По-русски говорит чисто, без акцента.

-Это Лева... Лев – Арслан по-нашему...

Светловолосый понял, что говорят о нем, поднял глаза на старика, улыбнулся – немного смущенно, по-детски.
(«Чистый человек», - с неожиданной теплотой в душе подумал Назар.)

– Учился в Ленинграде... Выслали оттуда к нам. Теперь хотят отправить еще дальше...
-И Эмиль... (Курчавый чуть поклонился) Мадьяр, венгр. У них там, в Австрии было восстание. Бежал к нам, а здесь приняли и... посадили... Шпион, говорят, фашист...
Назар задумчиво смотрел на гостей. Пожевал губами.
-А ты... сам?
-Хай, Назар-ага, - досадливо отмахнулся Алты. – Всего и не перескажешь. И отца мне вспомнили, и братьев. И наш Текинский полк, и Корнилова, и Грецию, где оказались мы вместе с твоим сыном...
(Назар помрачнел.) А теперь говорят...- Алты понизил голос, - заговор был, хотели убить товарища Сталина... Больших начальников судили, маршалов, генералов...
Старик слушал, приоткрыв рот, крепко ухватив себя за бороду.
-И наше правительство тоже... – Алты щелкнул языком и вознес глаза к небу.
Вошла Нартач. Поставила перед гостями чайники. Алты замолчал совсем. Отщипнул кусочек чурека, бросил в рот. Жевал медленно, тщательно. Смотрел на цветастый сачак. А видел совершенно другое. То, о чем думал. Молчали и остальные. Тоже думали. Каждый – о своем...

[Shohrat Romanov]

* 6 *

Бежит вдаль, расстилаясь, песочно-желтая скатерть равнины. Курится дымками испарений. Час-два, выглянет солнце – и следов не останется от вчерашнего ливня. Сидит старый Назар-ага на вершине кургана, сложил руки на посохе, задумчиво смотрит из-под седых бровей на пробуждающийся мир.

Предрассветный час. Нигде и никогда больше не услышишь такой тишины... На востоке розовеет полоска зари, а на западе, высоко в небесах золотятся пушистые облака – солнечные лучи уже добрались до них.
Затихли шакалы. И старый волкодав, перестав ворчать, уткнул косматую голову с обрубленными ушами в передние лапы и задремал.
Молчит старый Назар. Думает.
Вчера, когда все уже улеглись спать, Алты придвинулся к задремавшему было старику:

-Назар-ага, - зашипел в самое ухо, - нам здесь долго оставаться нельзя – пронюхают... или донесет кто... Тогда и тебе с внучкой несдобровать. Ты лучше... выведи нас на ту сторону...

-На какую – на ту? – сонно спросил старик.

-За границу! Ты же знаешь как...

Сонное оцепенение Назара как рукой сняло. Не думал - не гадал, что тайна его рода известна еще кому-нибудь. Назар-ага шумно вздохнул. Пес тут же насторожил ухо. Приоткрыл один глаз.

О, Аллах... Пятьдесят лет ремонтировал Назар кяризы(подземные колодцы, соединенные галереями для сбора грунтовых вод), построенные предками еще задолго до монголов. Прошел под землей десятки и сотни километров. Знал наизусть каждый колодец, каждую галерею. Когда пришли русские и закрыли границу с Ираном, отец Назара, а затем сам Назар и два его брата стали проводниками. Выводили темными, прохладными подземельями, где под ногами хрустально журчит вода, беглецов. Приводили обратно. Передавали от родных весточки, подарки. Умер отец. Погибли оба брата – столкнулись в горах с контрабандистами. И остался Назар единственным хранителем тайны. Женился. Похоронил жену. Один вырастил сына. Женил его. Проводил на германскую войну. Потом – революция. Гражданская война. Без вести пропал сын. Погибла сноха – продавала на станции молоко и сыр, а станцию обстрелял бронепоезд. Много народу тогда погибло... Остался Назар с внучкой. Большая уже, взрослая девушка. Двадцать лет. Лет пять уже как сватаются к ней со всей округи джигиты... У Назара защекотало в носу, запершило в горле. Откашлялся. Улыбнулся. Нет, не оставит Нартач деда... В гражданскую, да и после кто только не прятался в подземных галереях! И красные, и белые, и англичане, и сипаи, и джигиты Джунаида (Предводитель басмаческого движения в Туркменистане в 20-30-е годы)...
Всех не перечтешь. И сталкивались враги в темных коридорах, вырубленных в известняке древними мастерами, чтобы оживить мертвые земли. Сталкивались и схватывались насмерть, словно мало им было места на земле. Грохот выстрелов и взрывы гранат не раз вызывали обвалы. И не единожды натыкался потом Назар на человеческие останки, на оружие, на мешки с награбленным. Не раз выслеживали и преследовали Назара – да что толку! Заметят, кинутся в погоню – пусто. Исчез, как сквозь землю провалился. Бегают по галереям, ищут, а найти не могут. А тут еще вода прибывать начинает. Вот и бегут преследователи прочь... Назар снова вздохнул. Немного осталась жить. И некому передать умение, не на кого оставить секрет. Только внучка у него. И Исмаил-одноухий. Но он почти ничего не знает. Ходит с Назаром, обделывает свои делишки, а секрета не ведает. Хитер Назар, нарочно путает следы, каждый раз меняет дорогу. Ну да ладно...
Назар-ага поднялся, опираясь на палку – он принял решение...

* 7 *

Высятся вдалеке два кургана. Тянет от них горьковатым дымком – внучка Назара-ага разожгла огонь, кипятит воду для чая. Слышно блеяние овец, плач ребенка... Одноухий усердно роет яму. Боится за свои богатства, за свои товары. У Назара-ага появились гости. Прячутся от закона. Значит скоро и сам закон нагрянет. И тогда плохо придется всем, без разбора. А этого Исмаилу никак не хочется. Пусть уж лучше закон сам по себе, а он сам по себе. А для этого надо запрятать подальше и поглубже и шелковые халаты, и терьяк(наркотическое вещество), и иные товары, принесенные им из Ирана. Спрятал бы и своих пленниц, да некуда. Авось обойдется. Вот и роет он яму, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Роет, хотя болит голова, и во рту сухо, как летом в песках – пришел вчера от Назара, накурился терьяка до бесчувствия, даже новую пленницу забыл пощупать, а всю дорогу только и мечтал об этом... Будь проклято это дьявольское зелье!

Около юрты, возле котла с водой, подвешенного над огнем, грустит Нартач. Переживает. Овез обещал приехать, привезти книжки, а тут такое. Нельзя ему приезжать, никак нельзя. Хоть и не знает девушка толком ничего, но сердцем чует – не к добру появились у них ночные гости. И лучше бы не знать Овезу о них. Но как предупредить его, как сказать? Разве прогнать? Да сердце не камень... Вот и грустит Нартач, печалится.

А в соседней юрте Эфет-ханум слушает печальный рассказ молоденькой девушки, которую привел вчера Исмаил. И изредка посматривает на сына – ему сегодня нездоровится, капризничает, плачет. Исмаила куда-то черт унес с раннего утра. И хорошо. Он вчера накурился своего зелья. Значит, проснулся злой, не приведи Аллах ему под руку попасть. И изобьет, и обругает. И заставит вытерпеть любое надругательство. А самое главное, может наброситься вот на эту девочку, которая сидит перед ней и рассказывает, глотая слезы, о своей горькой судьбе...

А в юрте Назара-ага тихо-тихо. Слышно дыхание спящих, бормотание, легкое похрапывание.

...Мчатся по вспаханному полю стройные жеребцы. Многие – без всадников, со сбившимися седлами. Только что, там, у реки, из-за прибрежных кустов рвануло по растянувшемуся строю плотным залпом. Рвануло раз, другой, третий... И покатились из седел джигиты. И испуганно всхрапнули кони. И понеслись... И низкое, серое, осеннее, чужое небо внимательно смотрело на то, как мчались всадники из далекой и жаркой страны на невиданных длинноногих конях с лебедиными шеями, как громко и серьезно строчил по ним пулемет, прошивая живую плоть веером раскаленного свинца... И долго еще будут крестьяне отлавливать по лесам одичалых коней... Ворочается во сне Алты – бывший председатель колхоза, снится ему последний поход Текинского конного(Текинский конный полк в составе Дикой дивизии, воевал в первую мировую войну в составе русской армии. Поддержал генерала Корнилова во время мятежа. Разгромлен красногвардейцами)...

...Низкое басовитое гудение разливалось над рабочими кварталами Вены. Толпы народа, задрав головы, шли по переулкам и улочкам, шли к аэродрому. Торопились, спешили. А в небе кружили три огромные, четырехмоторные стальные птицы, и на многометровых крыльях отчетливо были видны громадные красные звезды. И люди плакали от счастья, и не замечали уже развалин домов, пробоин от снарядов в стенах, которые заделали розовым кирпичом, которые напоминали теперь свежие, стянутые раны. Не видели они и мрачных людей в мундирах, и девушки, смеясь и плача, накидывали на плечи, на аккуратные прически красные косынки, а мужчины, крякнув и утерев повлажневшие глаза, прикалывали к лацканам пиджаков и курток большие красные банты. Банты нашлись у всех. И скоро толпа напоминала шествие мертвецов – с бледными, измученными лицами, с открытыми, кровоточащими ранами на груди, слева, там, где сердце...

Эмиль открыл глаза. Долго лежал неподвижно, привыкая. Потом осторожно поднял голову, огляделся. Несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая нарушенное сном дыхание, стараясь успокоить бешено бьющееся сердце. «Вот кому хорошо! » - Он с завистью посмотрел на вытянувшегося во весь свой небольшой рост интернационалиста Ванюшу. Человек без нервов. Скитается по лагерям аж с 34-го. Сидел в политизоляторе, на закрытом режиме. Голодовками (только в 35-ом проголодал 74 дня) добился сначала перевода на открытый режим, а затем замены на ссылку и поселение. Сам Эмиль – шуцбундовец с 29-го года. После разгрома восстания в 34-ом, бежал в Чехословакию. Без паспорта, без вида на жительство, без разрешения на работу. Их были миллионы – граждан Вселенной, немцев, поляков, итальянцев, русских... Из Чехословакии снова в Австрию. Потом – в Швейцарию. Оттуда - во Францию. А затем путешествие через Балканы в Советский Союз... «Надо было остаться в Венгрии», - с острой тоской подумал он, поворачиваясь на бок. Незадолго до восстания он переправил в Будапешт жену, у которой должен был родиться ребенок. Где они сейчас?

...Пожелтевшие страницы манили его. И он, тихонько ахая, благоговейно прикасался к плотной коже пергаментных листов, испещренных славянскими письменами. Он даже узнал, неизвестно - как и откуда, что это было «Слово..». И за строчками памятника видел и пылающие города, и орды кочевников, с визгом мчащихся на Русь, слышал бешеный лязг сечи, топот многих тысяч коней на необъятной равнине, чуть слышный плач, больше похожий на стон, - там оплакивали гибель дружины князя Игоря, ушедшей в просторы ковыльных половецких степей... И снова слышал сухой надтреснутый голос:

-Зачем трудовому народу история грабительских походов князей-эксплуататоров? Вместо того, чтобы пропагандировать феодальный строй, разводить антисоветскую агитацию, занялись бы лучше переводами пролетарских поэтов на языки братских народов! Зачем нам так называемый плач княгини, оплакивающей участь своего мужа-феодала! Наши женщины не голосят по погибшим, а, стиснув зубы, встают в железные ряды борцов за мировую революцию! Наши советские девушки - студентки, комсомолки воспитаны иначе, это вам не слезоточивые курсистки и институтки царских времен...

Лев открыл глаза. Спросонок недоуменно огляделся и – вспомнил все. И успокоился. И задремал снова. И снилось ему, как снова его арестовывают. Допросы. Камера в Ленинградской пересылке. Свидание с родителями. И письма... Письма, написанные аккуратным, чуть округлым, девичьим почерком. Их было всего два. Вместо третьего – записка: «Извини, писать больше не могу. Прощай!» И все. Ни подписи. Ни даты. Словно и не было ничего...

[Shohrat Romanov]

Интернационалист Ванюша приоткрыл один глаз, оглядел спящих товарищей, посмотрел на Эмиля, лежавшего на спине, закинув руки за голову, задумчиво изучающего куполообразную крышу юрты. Не может Ванюша спать. Кошмары мучают. Организм, истощенный голодовками, карцерами, этапами, начал сдавать. Тупо болела нога – он распорол ее, когда выбирался через окно вагона. Надо бы снять повязку, посмотреть... Ладно, это он сделает, когда никого не будет... Зачем им знать, зачем зря беспокоить! Ванюша повернулся на бок и закрыл глаза...

Добавлено через 12 минут

* 8 *

...Когда Овез вошел в кибитку, Лев и Ванюша ожесточенно спорили. Предметом спора, как ни странно, стала цивилизация, точнее – культура. Представители двух народов спорили о том, чья культура древнее. А самое удивительное заключалось в том, что китаец Ванюша горой стоял за русскую культуру, а Лев упорно доказывал, что культура Китая несравненно древнее, богаче культуры любой европейской страны. С ним может поспорить лишь Индия да еще, может быть, Египет. Появление Овеза прервало спор. Китайская стена и московский Кремль, стекло и порох, картины и самовары были мгновенно забыты.
«Культуроведы» с удивлением и некоторым беспокойством воззрились на вошедшего. Ведь утром, уходя, Назар убеждал их, что чужие здесь не появляются, что их никто не побеспокоит, пусть спокойно отдыхают. А тут...
Незнакомый парень с комсомольским значком и связкой книг и тетрадей под мышкой. Овез тоже был удивлен. И даже рассержен. Увидев, еще издалека, что хашара пуста, он имел дерзость надеяться, что Назар-ага погнал баранов на дальний выпас, и никто не помешает им с Нартач. А оказалось... Нартач в юрте не было, зато на кошме сидели двое неизвестных...
Первым нашелся Ванюша.

-Проходите, молодой человек, проходите, - сказал он и сделал приглашающий жест. – Располагайтесь, чувствуйте себя как дома...

Овез, немного ошалев от подобного нахальства (по-русски понимал и говорил), переминался с ноги на ногу.

-Ну что же вы? Проходите...

-А где...? – Овез обвел глазами юрту.

-Кто именно? – Полюбопытствовал Ванюша, по возможности оттягивая момент, когда надо будет представляться. – А вы, собственно, кто? Вы, я вижу, комсомолец...

-Д-да, - буркнул Овез, совершенно сбитый с толку.

-В таком случае... – Ванюша не успел сообщить, что именно воспоследует в этом случае, потому что снаружи послышалась громкая ругань и отчаянный женский крик. Овез бросил книги и выскочил из юрты.
Лев тоже было вскочил на ноги, но крепкая рука Ванюши удержала его:

-Не надо, - сказал он, - сами разберутся... Все равно мы по-ихнему не понимаем... – Он встал, хромая, подошел к связке книг и тетрадей, брошенных Овезом. Развязал. Принялся перебирать.

-Букварь... Горький «Мать»... «Как закалялась сталь»... – Ванюша усмехнулся, аккуратно сложил книги стопкой, связал. Проковылял обратно. Прислушался. Крики не утихали. Наоборот – усилились.
Лев, не говоря ни слова, выскочил из юрты...

* 9 *

-Я говорил с Исмаилом, - негромко сообщил Назар-ага. - Он не хочет вас вести...

Они втроем сидели на склоне холма, у подножья которого паслась отара старика в полтора десятка голов.

-А разве... – Алты шумно сглотнул, потому что в горле вдруг пересохло. Перебираться через границу в обществе контрабандиста, по которому давно плачет тюрьма и тоскует лесоповал где-то в тайге, да еще ночью, да еще неизвестными тропами, подземельем – нет, это бывшему председателю никак не улыбалось. Заведет черт одноухий в ловушку.

-Я бы сам провел, - помолчав, ответил Назар. – Да видишь какое дело. Переведу через границу – а дальше? Вас первый же жандарм заметит и донесет... А у Исмаила везде знакомые. И ночлег найдет, и накормит, и проводника найдет... Ведь не останетесь же вы в Иране – там тоже иностранцев не жалуют...

-Значит, Исмаил не хочет? – Резко спросил Алты.

Эмиль, не понимая о чем речь, но, уловив в голосе товарища резкие нотки, вопросительно посмотрел на Назара-ага. Старик покачал головой.

-Кто рисковать будет в таком деле? Когда дело касается прибытка – Исмаил впереди всех... А в таком деле он вам не помощник. Только...

-Только? – Насторожился Алты.

-Если припугнуть его, или заинтересовать... такой человек – без выгоды для себя ничего не делает... И не станет делать!

-Припугнуть говоришь? – Задумчиво произнес Алты и стал переводить Эмилю свой разговор с Назаром. Глаза старика насмешливо блеснули.

-Пуганем Исмаила и заставим перевести через границу! – Горячо доказывал Алты. – Я сам поговорю с ним... Вот так поговорю! – Ударил кулаком по сырой после дождя земле.

Эмиль посмотрел на отпечатавшийся на земле след кулака и насмешливо фыркнул. Потом с интересом взглянул на Алты – бывший председатель изменился. Уверенней стали движения, в голосе появились приказные нотки. Зэка уступил место чиновнику, привыкшему за полтора десятка лет руководить и править.

-А если он не согласится? – Кротко спросил Эмиль.

-Заставим! – снова пристукнул кулаком Алты.

Наступил черед Эмиля с сомнением качать курчавой головой.

-Не веришь? Поверишь! Когда дело касается...

-Слушай, ты товарища Сольца знаешь?

Алты от неожиданности приоткрыл рот:

-Слышал...

-Слышал или знаешь? – Поддразнивая, спросил Эмиль.

-Лично не знаю, но слышать – слышал... Его еще зовут «совесть партии»...

-Вот-вот... Арон Александрович... Мне в камере, в пересылке один старый политкаторжанин случай рассказал... Это лет десять назад было... Или – еще раньше? Еще Дзержинский жив был... Он когда умер?

-Черт его знает! – Досадливо поморщился Алты, и спохватился, с подозрением взглянул на товарища: - Ты к чему это клонишь?
-Да так... -Выкладывай! – приказал Алты жестко.

-Хорошо, слушай... А старику можешь не переводить...

* 10 *

...Кричали женщины, плакал ребенок. Одноухий, которого Овез и Лев с трудом оттащили в сторону от избитой в кровь Эфет-ханум, изрыгал проклятия и рвался из державших его рук.

-Потаскуха! Убью! Я твой хозяин, я! И плевать я хотел на Советскую власть, будь она проклята! Советами меня пугать будешь?! Дрянь!

Услышав нелестный отзыв о Советской власти, Овез перешел от уговоров к убеждениям: развернул Исмаила к себе лицом и ударил! Контрабандист, лязгнув зубами, упал на руки Льва.

-Я тебе покажу, как Советскую власть трогать! – Проговорил Овез. По-русски же сказал Льву: - Всякий уголовник будет еще Советскую власть проклинать!

-Ах, вот оно что! – Лев утвердил на ногах еще не пришедшего в себя от изумления Исмаила, и без замаха, как научили в лагере на Соловках, послал одноухого в нокдаун...
Пока юноши приводили в чувство Исмаила, чтобы продолжить воспитательную работу, девушки - Нартач и новая пленница отвели, поддерживая под руки, Эфет-ханум в юрту. Помогли снять разорванное кетени(платье прямого покроя), умыли, уложили на сложенные одеяла...
Исмаил буквально на карачках уползал от гнева «двух братских народов». Только оказавшись на безопасном расстоянии, он ощупал себя, убедился, что кости все целы, и осмелился погрозить издалека:

-Попомните еще! Молокососы!

-Ах ты... – Овез рванулся к нему, но Лев удержал его.

-Хватит с него! – Заметил он, тяжело дыша. – Он что, действительно урка?

-Кто-кто?

-Ах, да... – Лев засмеялся, сообразив: откуда знать этому симпатичному парню лагерный жаргон! И пояснил: - Урка – это уголовник, бандит...

-Контрабандист он! – Угрюмо ответил Овез, оглядываясь. – Только до сих пор поймать с поличным не могут... Через границу в Иран ходит... Тебя-то как зовут?

-Лев!

-Ничего, удар у тебя подходящий... Где учился так драться?

-Да так, в одном местечке, - уклонился от прямого ответа Лев.

-А все-таки?

-Ну, в СТОНе... (СТОН – Соловецкая тюрьма особого назначения, первый советский концентрационный лагерь. Основан на Соловках в 1920 году)

-В стоне?

-Да, школа так называется... Школа выживания... А тебя как зовут?

-Овез...

Из юрты появились девушки.

-Умойтесь, забияки! – Улыбнулась Нартач. Улыбалась и юная пленница. Овез встретился глазами с ней и... Нартач дернула его за рукав:

-Умойся сначала, потом будешь глаза пялить... Она – персиянка, Ширин ее зовут... По-нашему немного понимает...

-Как, говоришь, зовут? – Слыша и не слыша, переспросил Овез, не сводя глаз с девушки. Нартач обиженно повела плечами, взяла кумган и, подойдя ко Льву, жестом предложила ему умыться. Лев благодарно улыбнулся, подставляя под струю воды руки, сложенные ковшиком. Нартач тоже улыбнулась. Но улыбка вышла немного тревожной: те двое все еще стояли, глядя друг на друга. Нартач не выдержала и громко фыркнула. Овез спохватился, оглянувшись, виновато улыбнулся. Спохватилась и персиянка. Зачерпнув воды из ведра, протянула кружку Овезу. Он со смущенной улыбкой подставил руки...

[Shohrat Romanov]

* 11 *

... Сольц (член ЦК, Верховного суда РСФСР и СССР, Интернациональной контрольной комиссии Коминтерна, председатель «Общества политкаторжан») ехал в ЦК, как всегда на трамвае. Зачитавшись книгой, он и не заметил, как пропустил свою остановку. Легко вскочив, он стал пробираться к выходу. Проход загораживал здоровенный верзила с мутным взглядом.

-Товарищ, разрешите, пожалуйста, - обратился к нему Сольц.
Верзила оскалился:

-Куда торопишься, юркий? Шустрый ты больно, как и все вы...

Сольц не понял потаенный смысл сказанного и повторил просьбу. Верзила наклонился к нему, обдав перегаром:

-Погодишь, жиденыш!!

Сидевший неподалеку милиционер усмехнулся лениво:

-Да пусти ты старика пархатого!

-Как вам не стыдно! – Обратился Сольц к милиционеру. – Что можно пьянице, то непозволительно вам – представителю Советской власти!

Милиционер неторопливо поднялся с места, обратился к пассажирам:

-Вы слышали, товарищи? Слышали, как при вас оскорбили красного милиционера? – Не дожидаясь ответа, схватил Сольца за руку и потащил к выходу...

В отделении дежурный выслушал милиционера, потом повернулся к Сольцу и потребовал дать показания.
Сольц рассказал все, как было. Дежурный пожал плечами:

-Конечно, про жида нехорошо, но мы вам не позволим оскорблять красного милиционера!

Сольц потребовал встречи с начальником отделения, тот и слушать его не стал, махнул рукой дежурному:

-Нечего оскорблять наших людей, они вас, сволочей, защищают... В камеру его!

-Я хочу позвонить Дзержинскому, - сказал Сольц, - немедленно!

Все трое рассмеялись:

-Ну, жидок! Только что и дело до тебя Феликсу Эдмундовичу!

И только после этого Сольц, трясущийся от негодования, достал свое удостоверение. Имя этого политкаторжанина, участника трех революций, героя-ленинца было известно всем.

Он позвонил Дзержинскому. Через двадцать минут Феликс Эдмундович был в отделении. Дверь и окна он приказал заколотить досками. Через час в ОГПУ был отдан приказ: отделение вычеркнуть из списка московских, нет такого номера и впредь не будет! Не Рабоче-Крестьянская милиция, а царская охранка. Начальник отделения, дежурный и попутчик Сольца расстались с формой, казавшейся им гарантом безнаказанности, следы их затерялись в одном из подсобных хозяйств – свиней им пасти, а не революционную законность охранять...

Эмиль замолчал и выжидающе смотрел теперь на Алты. Тот, прервав перевод на полуслове, набычился.

-Что? – Улыбнулся Эмиль.

-Ты... ты меня... – с трудом, задыхаясь, заговорил Алты, сжав кулаки, - ты меня с этими... сравнил? Меня? Да я...

-С Сольцем я тебя сравнил! И сравнение не в твою пользу! Чуть что – я, я! Да кто ты есть? Зэка! Враг народа! И по правде сказать – враг! Бюрократ, чиновник... Тот, кого еще Ленин называл проститутками! Что ты на каждом шагу тычешь: председатель, красноармеец, партия, народ!

-Ах, вот ты как... – Алты, задыхаясь от бессильной ярости, вскочил. – Видеть тебя не хочу! – Сбежал с холма и быстро пошел прочь...

* 12 *

...В юрте, за чаем, Овез спохватился.

-А книги-то я тебе привез! – Сказал он Нартач.

-Вот и читай их сам! – Отрезала девушка гордо. И вышла. Но тут же вернулась. – Можешь персиянку учить, она согласится... – И снова выскочила.

-Чего это она? – Спросил Лев. – Сердится?

-Ай, пусть сердится! – Махнул рукой Овез и обратился к Ванюше, который сосредоточенно листал нарядное издание Островского. – Вы-то как здесь оказались? Откуда? Погранзона все-таки... Я, пока сюда ехал, два раза с пограничниками встретился... И с милиционерами... Сбежал у них кто-то...

-Археологи мы, - неторопливо, с ленцой в голосе ответил Ванюша, бросая быстрый, незаметный взгляд на Льва. Юноша в ответ прикрыл глаза и чуть кивнул. – Курганы эти... Надо их изучить... Все-таки остатки древнего города.

-Это да! – С воодушевлением подхватил Овез, ничего не заподозрив. – Мы здесь недавно столько плитки нашли... Красивая очень, синей краской покрашена, а на солнце сверкает, точно золотая... А вы, - он вдруг спохватился и удивленно посмотрел на «археологов», - вы вдвоем копать будете? -Зачем вдвоем! – Так же лениво ответил Ванюша.

– Еще двое есть... Они с хозяином куда-то ушли, мы спали еще...

-Я спросил к тому, - пояснил Овез, - если помощь какая потребуется, можно комсомольцев наших привлечь, школьников...

-Спасибо, - кивнул Ванюша. – Вот ногу немного подлечу – и займемся раскопками...

Лев их не слышал. Он прислушивался к звукам, доносившимся снаружи, и ждал, когда снова войдет Нартач. Ее стройная фигурка в ярко алом платье вытеснила – неожиданно и скоро – другой образ, который путешествовал с ним уже два года по лагерям и тюрьмам...

-Хорошая книга! – Сказал Овез, беря книгу из рук Ванюши. – Я за две ночи прочел... Вот человек Павка! Настоящий комсомолец, настоящий большевик!

-Да уж... – неопределенно промямлил Ванюша – он не был расположен сейчас беседовать на эту тему, боялся сорваться и раскрыться перед этим горячим юношей.

-А что это за «Овод»? – Нетерпеливо спросил Овез, переводя взгляд с Ванюши на Льва. – Здесь написано, что это книга... А я в нашей библиотеке не нашел...

-Отвечай, литератор! – Ванюша с насмешливой улыбкой толкнул в бок Льва. Тот вздрогнул и очнулся.

-«Овод» - это роман иностранной писательницы, Войнич... Рассказывает об итальянских революционерах, борющихся за освобождение Италии от австрийских империалистов... Главный герой, Овод, отрекается от всего, что мешает борьбе, от всего личного... – Лев запнулся - в юрту вошла Нартач, и не одна. Вместе с ней пришла Ширин – с застенчивой улыбкой на тонких губах.

-От всего личного... – задумчиво повторил Овез, горящим взглядом впиваясь персиянку.

Ванюша посмотрел на одного, посмотрел на другого, усмехнулся. Пока девушки здесь – можно быть спокойным, до расспросов ли, когда... Плохо только, что и Лев не сводит глаз с внучки хозяина! Да и она постреливает глазками в его сторону... Вот будет история, если они тут Повлюбляются! Наломают дров эти влюбленные, и все планы полетят к чертям! Уже и о Павке забыли, и об Оводе... Надо что-то делать...

-Так что ты там хотел спросить?

-Ничего! – ответил Овез автоматически. Но все же спросил:

- А что, Островский сам с Корчагиным знаком?

Ванюша расхохотался. Молодые люди с удивлением смотрели на него.

-Так Павка-то и есть сам Островский!

-Не может быть! – Воскликнул Овез.

-Может, - усмехнулся Ванюша. – Я с Островским знаком, видел его, разговаривал...
-Где это? – Удивился Лев – он и не подозревал о наличии у товарища по несчастью таких знакомых.
Ванюша, ругая себя, стал подавать Льву отчаянные сигналы, но было уже поздно. Овез успел сообщить девушкам содержание разговора. И теперь на раздосадованного китайца было устремлено на две пары глаз больше. Да еще таких, перед огнем которых, наверное, не устояли бы ни Павка, ни Овод, ни сам Островский.

-Рассказывай! – прикрикнул, теряя терпение, Лев.

Ванюша свирепо взглянул на него и, покачав головой, как бы говоря, ну, смотри, сам напросился, вздохнул...

[Shohrat Romanov]

* 13 *

Алты – обиженный на весь свет, - сидел на крутом берегу оврага. Задумчиво смотрел на огромные валуны, принесенные сюда последним селевым потоком. Злости уже не было, она отступила. Осталась только печаль. И недоумение. Что же это происходит?
Он – отдавший делу Революции все силы, - оказался ненужным, более того – объявлен врагом народа, а стало быть, и – Революции! Он – один из тех немногих джигитов Текинского полка, которые перешли на сторону революционных сил, бросив генерала Корнилова. Он - почти двадцать лет сражавшийся за дело Революции! Он - проскакавший с боями не одну тысячу километров, изрубивший не один десяток врагов, как внешних, так и внутренних! И вот...

Какая несправедливость. Чудовищная, ужасающая! А с другой стороны... Он вспомнил, как грызлись между собой аппаратчики, выбивая себе местечко поспокойнее, потеплее. Сколько кляуз, доносов разбиралось на парткоме. Особенно с началом коллективизации. Сколько голов полетело – правых и неправых - когда снова запылали поля, сельсоветы, школы, и пачки выстрелов разрывали ночную тишь, и носились по пескам отряды... Значит, не Революция отвергла, предала Алты, а люди, которые примазались к великому делу, настоящие враги, которые обманывают партию, народ, товарища Сталина... Лес рубят – щепки летят! Мудрая пословица. Но для Алты было оскорбительно считать себя за одну из таких щепок...

Не знал бывший председатель, что за многие тысячи километров, за высоким поясом крепостных стен, сидит сейчас «Великий и Мудрый, Первый друг авиаторов, спортсменов и студентов, просто Отец всех народов» и подписывает, подписывает, подписывает... Подписывает расстрельные списки, которые приносил Ягода, приносит Ежов, потом будут приносить Берия, Абакумов, Игнатьев... И руки его костенеют от ужаса.

Вот ведь, друзья-соратники! Ленинская гвардия! Если бы он не опередил, не убрал Орджоникидзе (лучшего, близкого друга!) – сидеть бы ему на скамье подсудимых, и может быть, меньшевик Вышинский читал бы ему обвинительное заключение... Но нет. Он опередил. И вот ложатся на зеленое сукно списки членов февральского Пленума, где он (во всеуслышание!) зачитал им (им!) план будущего Большого террора. В результате которого будут стерты три (три!) слоя Памяти. И никто никогда не посмеет уже вспоминать о ленинской гвардии! Вперед к коммунизму, под славным стягом Ленина-Сталина! Впрочем, надо будет подумать... Может быть, со временем, он и Ленина задвинет. Когда будет уничтожена память, носители этой опасной для него и его окружения памяти, историю можно и переписать. И, кто его знает, может уже через десять лет, мы объявим Ленина – немецким шпионом. Гитлер – умный человек, верный соратник, - подкинет материалы, мало ли чего можно отыскать в берлинских архивах. А наши историки подхватят, получить премию каждому хочется. Историки – они, как и журналисты – гонятся за сенсациями. Дадим им сенсацию, дадим... Жаль, Бухарин отказался на процессе очернить Ленина. Истерику устроил:

«Ради близких, я готов погибнуть, оклеветав себя! Но такого я не подпишу! Стреляйте всех нас, но я не дам Сталину обвинить мертвого Ленина в шпионаже! Не дам и все! » А жаль...

Вот тогда «будэм строыт камунызм! »

Смолчат. Вытерпят. Советский народ – терпеливый народ. Стерпели же 7-е апреля 1935 года. (7-го апреля 1935-го года был принят Закон об уголовной ответственности всех граждан СССР, начиная с двенадцати лет, вплоть до расстрела). И ни Алты, ни ему подобные не поднялись и не прикончили «Отца всех народов», или, хотя бы, не догадались пустить себе пулю в лоб! Они позволили себе не понять, что это такое! Проглотили и поаплодировали. Будут глотать и дальше. Будут греть ладошки бурными и продолжительными... Вот тогда и проверим, правы ли вейсманисто-морганисты с их генами и наследственным веществом! А сейчас все просто – подписывать, подписывать, подписывать...

* 14 *

- Было это в 32-м, - нехотя начал повествование Ванюша, устраивая раненую ногу поудобнее. – Мне тогда путевку дали в санаторий, в Сочи. Представляете, в стране голод, через Сочи идут на восток тысячи опухших людей. Еще бы! Коллективизация... – Он замолчал, словно снова увидел неисчислимые толпы народа, бредущих к Новому Афону, и дальше, в Грузию. Беженцы с Украины рассказывали, что домашних животных в селах больше нет, все съедено. Коллективизацию и раскулачивание осуществляли на местах местные активисты, в основном люди неграмотные, умственно ограниченные, озлобленные. Раскулаченных выселяли из хат в морозы полураздетыми, забирали имущество и отправляли на железнодорожные станции...

-Дальше, дальше, - нетерпеливо заторопил Лев, не обращая внимания на то, как побледнел Овез. Но китаец уже завелся. Впрочем, он, кажется, нарочно лез на рожон. Хотел дать понять: вот, мол, кто мы... Знай наших. И тут уж не до телячьих нежностей.

-Островского к нам в санаторий привезли... Санаторий «Красная Москва»! – Ванюша усмехнулся. Представлялось смешным и диким, что где-то еще существуют санатории. -Его привезли, чтобы лечить сероводородными водами Мацесты... Он уже тогда писал книгу, но об этом знали немногие... Да и трудно было поверить. Посмотришь на него – паралич, слепота, целый набор других болезней... Постарались живодеры! Часто боль такими судорогами сводила его, что женщины: санитарки, сестры, врачи заливались горькими слезами, от сострадания, от бессилия... Ведь помочь-то ему не могли... – Ванюша снова замолчал, насупившись, слушал, как Овез, побледневший и натянутый, точно струна, тихо переводил его рассказ для девушек.

-Помочь ему не могли, - повторил Лев последнюю фразу, и китаец встрепенулся.

-Да, бессильна была медицина, а вот за помощью к нему шли! Задавали вопросы, и какие вопросы! Спрашивали совета... А что он мог? Он ведь о жизни знал только по газетам, по радио, которые кричали о победах и усилении классовой борьбы. Да и логика его мышления была простой: кто враг Советской власти – тот мой враг! И он объяснял, утешал, советовал... И люди тянулись к нему, потому что без веры, без надежды жить невозможно... И был в санатории бывший боец 1-й Конной армии Гриша Поздняков. Он безуспешно лечился после тяжелого ранения, полученного в боях с белополяками под Киевом. Передвигался на костылях. В санатории пил, нередко буянил и никогда не заходил к Островскому, хотя разговоры о необыкновенном больном слушал внимательно и при этом отчаянно плевался, бормотал ругательства. Но однажды и его припекло. Он подошел, когда мы сидели на террасе и играли в шахматы. Гриша был нетрезв. Долго разглядывал Островского и сказал, словно выдохнул:

-Ну, здорово, братишка конармеец!

-Здравствуй, Гриша!

Удивительно, но Островский, еще не обмолвившись с Поздняковым ни единым словом, уже знал, кто пожаловал. -Наслышан о тебе, - спокойно и приветливо сказал Николай Алексеевич.

– Что скажешь?

Поздняков побледнел, дохнул перегаром и наклонился к Островскому:

-Доколь будешь людей дурачить? О победах рассказываешь, к коммунизму зовешь! А что ты знаешь о жизни? Откуда тебе, слепому, контузией разбитому, знать, какая сейчас правда в России? Разве ты знаешь, что в деревне сейчас люди жрут друг друга? Детишки тысячами мрут! Что ж это в России делается, куда Советская власть смотрит? Здесь, в столовой, голодные ребятишки объедки за нами подбирают...

Все мы смотрели на Гришу как на врага – ишь, куда гнет, беляк недобитый.

-Это временные трудности, Гриша, - слабым, неуверенным голосом ответил Николай Алексеевич.

-Ага, временные! – Разъярился Поздняков. – А когда городские уполномоченные до последнего зернышка у мужика выгребают, в колхоз палками гонят, середняка, которого Ленин защищал, в Сибирь шлют – это временные трудности? Да пока они будут, твои временные, половина народа с голодухи перемрет!

Мы молчали.

-А теперь объясни мне, раз уж тебе все понятно, - объясни, за что мы с тобой рубились, за что здоровье потеряли? Растолкуй мне, неученому, что это за политика такая – народ голодом морить, лагеря в Сибири для советских людей строить?

Островский сделался белый-белый. Потом сказал:

-То, что оставил нам Ленин, все равно победит. Уйдут, с позором уйдут, те, кто губил святое дело, и вслед им будут звучать проклятия народа...

-Уже звучат! – Съязвил Гриша.

-Эх, Гриша, не дает мне проклятая болезнь развернуться! Ну да ладно, свое место мы, конармейцы, все равно найдем! Не унывай, братишка, не вешай носа, борись за правое дело...

-Легко сказать! – Прогудел Гриша спокойным и совсем мирным голосом, наверное, оттого, что выговорился. – А ведь я долго к тебе не шел, думал, выскажу ему все по-честному, а он в ОГПУ заявит: вот, мол, еще один враг народа объявился... Взять его, хромого, да в Сибирь, с Черного моря да на Ледовитое!

Ванюша снова замолчал. Снова занялся ногой.

-А что же дальше? – Спросил Лев.

-Дальше? – Морщась, переспросил Ванюша.

– Через три дня Гришу прямо из столовой санатория забрали – нашелся какой-то доброхот среди нас. А еще через день путевка моя закончилась и поехал я домой... Только Островскому ничего про Гришу не говорили... Боялись, как бы чего не сотворил. У него ведь всегда пистолет под подушкой был... Мало ли... А книгу его я уже в лагере прочитал...

[Shohrat Romanov]

* 15 *

-В каком лагере? – Спросил Овез, не поднимая глаз, когда Ванюша закончил свой рассказ.

-Что? - Спросил Лев и испугался – лицо и шею комсомольца залила краска, что при смуглости кожи выглядело чрезвычайно устрашающе.

-Я спрашиваю: в каком лагере он прочитал Островского? – Овез мотнул головой на невозмутимого китайца.

Лев растерянно посмотрел на Ванюшу – тот презрительно улыбался: его уловка удалась. Теперь, когда Овез и девушки знают все, никаких сакраментальных романтических уз быть не может, страх за собственную жизнь перевесит все, любые симпатии. Так считал Ван Де Ли – закоренелый революционер, чье сердце – за все сорок лет жизни – ни разу не обжигала любовь, там просто не было места этому чувству. Девушки, ничего не поняв, смотрели на происходящее широко распахнутыми глазами.
Овез вскочил – но Лев уже сообразил, что надо делать, как себя вести.

-А, - деланно равнодушно протянул он, подмигнув китайцу, - это под Самаркандом, что ли?
Овез замер. Ванюша захлопал глазами.

-А мне ребята рассказывали, - с усмешкой продолжал Лев, - наш-то герой революции вместо того, чтобы со всеми быть на раскопках, целыми днями в палатке отсиживался – книги читал…

-Я? – Растерялся Ванюша. – Я?!

-Ну не я же! – Рассмеялся Лев, исподтишка показывая товарищу кулак. – Когда тот мавзолей раскопали… Представляешь, - Лев поднял смеющиеся глаза на все еще стоявшего Овеза, - жара под пятьдесят, рабочих нет, а надо раскопать целый дворец… А этот сидит в палатке и книжки читает! А ночью копает. Возьмет фонарь и копает всю ночь, когда другие спят…

-А где под Самаркандом? – голосом все еще полным подозрения осведомился Овез. Он вспомнил, что в последнее время в газетах часто попадались заметки об археологических раскопках в Узбекистане – под Самаркандом и Бухарой.

-Могилу Тимура искали! – как можно простодушнее ответил Лев, все еще показывая кулак китайцу.

-Хромой такой был, царь! – мрачно подтвердил Ванюша. – Людей в стены замуровывал, сжигал, на колья сажал…

И вот тут, во время исторической справки, в юрту вошел Алты! Овез широко открыл глаза и… опрометью бросился вон из жилища. Живой-здоровый бывший председатель, о котором судачит вся округа! Ведь забрали же его! Враг народа! Вредитель! Из тех, о ком пишут во всех газетах, предупреждая о бдительности! Враги! Враги в доме Назара-ага! Надо срочно… срочно сообщить об этом в ячейку, в милицию, в… Он не помнил как отвязал коня, как оказался в седле… Пришел в себя только в конце пути – в двух километрах от колхоза, среди полей, на которых работали трактора – распахивая пары…

* 16 *

Ванюша долго хохотал взахлеб, откинувшись на подушки. Лев, сердито насупившись, смотрел в одну точку, и точкой этой, только увеличенной в тысячу раз, было кетени Нартач: девушки все так же сидели возле сундука, опустив глаза и изредка перешептываясь.
Алты снял хромовые сапоги, которые вчера всучил ему Назар: берег для сына, да что уж теперь! Сел, налил себе чая.

-Хватит! (это Ванюше) Не до веселья… Это же Овез – комсомолец! Активист! А ты - ха-ха… Он же знает меня как облупленного…

-Надо уходить! – заявил Ванюша, становясь серьезным.

-Какой из тебя ходок! – возмутился Лев, бросая на китайца уничижающий взгляд. – Если бы не твои шутки – он ни за что бы не догадался: археологи и археологи…

-Так сам же привязался! – огрызнулся Ванюша. – Расскажи да расскажи!

-А зачем про лагерь ляпнул?

-Ну, вырвалось… Да и ты ведь замазал… Он поверил, я по глазам видел: и про Самарканд, и про Тимура… Наш председатель только вот не вовремя заглянул… Теперь сдаст! Павлики Морозовы нынче в моде…

-Не сдаст! – покачал головой Алты, о чем-то думая. – Не такой парень… Но все равно – будем уходить. Не сегодня – так завтра. Старик вести не может…

Ванюша вздрогнул и его оживление разом пропало. Он обреченно прикрыл глаза. Видимо, уже представил себя с покалеченной ногой на этапе – в колонне бушлатов и телогреек, и громадных овчарок, рвущихся, задыхаясь от злобы, из рук конвоиров.

-Говорит, что может довести только до границы… А дальше? Без денег, без еды, без проводника – пропадем… На той стороне тоже погранзона… Стража, жандармы, полиция…

-Что же делать? – вырвалось у Льва.

-Выход есть, - помедлив, ответил Алты. – Одноухий этот…

-Ну-у-у! – Ванюша подавил радостный вздох и махнул рукой. – На него теперь не рассчитывай. Наши комсомольцы – Лев и тот, что удрал, ему все ребра пересчитали…

-За что же? – живо откликнулся Алты.

Лев виновато опустил голову, кляня себя за несдержанность. Ведь сколько раз давал себе зарок… Алты обратился за пояснениями к девушкам. Персиянка смущенно молчала. Нартач же воодушевилась. Не понимая по-русски, она интуитивно почувствовала, о чем речь, и стала на защиту Овеза и этого русского с застенчивой улыбкой и румянцем на впалых щеках, что сидел сейчас, опустив голову.

Нартач говорила, а Лев грезил. Наяву.

Вот он бежит, спотыкаясь и падая, к громадным бунтам бревен. Петляет как заяц, а треск, сухой треск дерева, лопающегося от мороза, принимает за треск винтовок… Ведь сегодня утром корявый палец начальника ткнулся ему в грудь. Но это не этап на материк. Это прогулка на Секирку, на Секирную гору. Там, под этой проклятой горой, еще в ноябре вырыты глубокие траншеи. Туда увели первые две сотни заключенных в начале декабря. Обратно не вернулся никто… Не зря же мудрые старожилы-соловчане распевали:

На седьмой версте стоит Секирная гора,
Там творятся страшные дела:
В муравейник нас сажали,
Шкуру заживо снимали,
Ох, зачем нас мама родила.
Много, много видела Секирная гора,
Под горой под той зарыты мертвые тела.
Буря по лесу гуляет,
Мама родная не знает,
Где зарыты косточки сынка…

-Прячьтесь, Лева, - шепнул в шалмане Бобрищев-Пушкин. – Им ведь нужно количество…

И он побежал прятаться. А вечером вернулся в колонну. И узнал, что начальник конвоя послал на его розыски дневального. А когда тот вернулся и доложил, что Льва нигде нет, начальник втолкнул дневального в строй заключенных:

-Ты будешь за него! – буркнул простужено.

Теперь он должен жить за двоих. За себя и за того беднягу… Об этом сказал ему тем же вечером Бобрищев-Пушкин, адвокат, бывший эмигрант, потомок декабристов, угодивший в лагерь без суда и следствия из-за Маршака. Это он, прочитав маршаковского «Мистера Твистера», написал пародию в маршаковском стиле:

Дети, не верьте: все врет вам Маршак –
Мистер Твистер совсем не дурак!
Быть не могло этой глупой истории
Ни в «Англетере» и ни в «Астории»…

И оказался на Соловках. Навеки и – до смерти…

* 16 *

… Они сидели в ресторане «Метрополь».
Играла музыка. Бесшумно двигались вышколенные официанты. Лилось рекой искрящееся шампанское. Блеск хрусталя. Серебристый смех роскошных женщин в вечерних платьях. Здравницы в честь Сталина за соседним столиком, где собрались большие начальники с женами – праздновали завершение (конечно же, досрочно, сверхплана!) какой-то грандиозной стройки.

Эмиль, Байзель-Барский – журналист, член польской компартии, только что вернувшийся из Европы, и двое московских журналистов – скромно выпивали под соляночку, прислушиваясь к тостам, разговорам и здравницам за соседним столиком. Разглагольствовал какой-то толстый в сером с «искрой» импортном костюме:

-Как он мудр, наш дорогой Иосиф Виссарионович, как замечательно он готовит решения! Сначала советуется с рядовыми работниками, выясняет всю правду, а уж потом санкционирует указ государства! Мы непобедимы нерасторжимостью (он едва справился с этим, только сегодня вычитанным в «Правде» словом), связи с вождем, в этом наша сила!

-Ты чего, Сенька, как тетерев заливаешься? – спросил молодой военный в форме комбрига, качая головой. – Ты хоть знаешь, где аборты запрещаются? Только в католических странах! Там, где последнее слово за церковью! У них за аборт в тюрьмы сажают, а коммунисты поддерживают женщину, чтобы не власть, а она сама решала – как ей поступить… Кому охота нищих и несчастных плодить?

Как на грех музыка стихла, и слова молодого комбрига разнеслись по всему залу. Толстый побледнел, грохнул кулаком по столу, резко поднялся (все посетители ресторана сделали вид, что ничего не видят и не слышат, оркестр, спасая всех и себя, заиграл какой-то фокстротик.) Но, заглушая визгом шум, толстяк заверещал:

-Да ты что? Неймется?!

-Всех этих людей, - пророчески заметил Денисов – журналист, написавший в голодном 31-м статью «Людоедство и демпинговые цены» о жизни в деревне, за что и отсидел три года. – Всех этих людей заберут, и нас с вами…

-Будем говорить на отвлеченные темы! – нашелся Байзель-Барский (большой юморист!) – Слушайте новый анекдот из Германии. Гитлер устроил головомойку Геббельсу: почему так мало новых членов партии? Геббельс объявил по радио: Каждый неариец будет признан арийцем, если вовлечет в партию пять новых членов! Каждый национал-социалист, привлекший в партию десять новых членов, получает в министерстве пропаганды справку, что в партии никогда не состоял…

Итог анекдота таков: ночью забрали всех четверых (пропаганда фашистского строя!) На Лубянке, в камере, встретились с теми, из-за соседнего столика... …

Эмиль усмехнулся, легко поднялся с земли. Бегом спустился с холма, чтобы помочь Назару собрать овец – вечереет, пора домой…

[Shohrat Romanov]

* 17 *

Секретаря партячейки товарища Каррыева на месте не оказалось. Подслеповатый счетовод, сидевший в правлении и отстукивавший на счетах количество гектаров, центнеров, килограммов, рублей и трудодней, проскрипел, что все на собрании в клубе. Из Ашхабада приехали какие-то важные люди, будут говорить.
Овез кинулся в клуб. Нельзя терять времени. Никак нельзя… В недавно законченном, еще полусыром, битком набитом помещении клуба – не продохнуть. Даже вдоль стен стояли люди. В проходах дежурили комсомольцы, напялившие для важности красные повязки с полустершейся надписью: «дежурный». Одному – длинному, худому Вепа – красной повязки не хватило, он нацепил белую с красным крестом. На сцене, перед столом президиума, легонько топая, недружно, вразброд, но очень старательно, под аккомпанемент двух дутаров и баяна, шесть до смешного крошечных девочек исполняли «танец маленьких лебедей». А из-за кулис в вольное переложение музыки Чайковского врывался сиплый голос Даянча – руководителя самодеятельности. Взволнованный Овез попробовал пробиться к сцене, но случайно наступил на ногу старой Оразсолтан. Та пронзительно взвизгнула, и женщины, любовавшиеся своими чадами, подняли невообразимый гвалт. Пришлось отступить. А ведь дело не терпело отлагательства. Попытка отыскать в карманах карандаш и бумагу, чтобы написать записку и передать в президиум, успехом не увенчалась.

Танец закончился. Поднялся шум. Зрители свистели, кричали, топали ногами, вызвав на лице Даянча, высунувшегося из-за кулис, выражение жесточайшего разочарования в жизни. Перед собранием и концертом он битый час объяснял односельчанам, как надо «по-культурному» выражать эмоции.

-Хай, Даянч-джан, все понятно! – крикнул Сапар – сторож правления. – Культур-мультур! Не бойся, не подведем…

«Мультур» и получился.
Овез воспрял духом и сунулся в проход, но Вепа отпихнул его. Оно и понятно: на сцене появилась младшая сестренка Вепа – Наргиз, - вся красная от смущения. Звонким, прерывающимся от волнения голоском она прокричала по-русски:

Я маленькая девочка,
Играю и пою,
Я Сталина не видела,
Но я его люблю!

Напуганное ревом зала юное дарование укрылось за кулисами, а из-за стола президиума поднялся товарищ Каррыев и поднял руку, призывая к тишине.

Зал моментально стих – с Каррыевым шутить опасно. Затеет митинг и постановит устроить неделю труда в пользу голодающих Сингапура или Австралии. Вкалывай потом бесплатно…

-Слово имеет представитель областного управления НКВД младший лейтенант госбезопасности товарищ Акрамов!

Невысокий крепыш в форме, с широким монгольским лицом вышел на край сцены. И стало еще тише. Этого оперуполномоченного в районе знали слишком хорошо. Даже свирепые волкодавы, завидя знакомую фуражку с малиновым околышем, торопились убраться подальше, поджав обрубки хвостов. Ведь это он уже трижды приезжал в колхоз на полуторке и увозил в неизвестность колхозников – кулаков, вредителей, врагов народа… С чем явился сегодня?

-Товарищи колхозники! – Акрамов говорил по-туркменски слишком правильно, четко выговаривая окончания, но медленно, долго подбирая слова, и от этого речь его становилась ещё более тяжеловесной, значительной, угрожающей. – Товарищи колхозники! О борьбе классов, о бдительности и трудовой совести с вами ещё потолкует товарищ Каррыев… А же сразу начну с главного, с того ради чего приехал… Несколько дней назад в вашем районе из специального вагона сбежали пятеро преступников. Среди них – ваш бывший председатель Алтымухаммед Мухаммедов. Всех их везли в Ташкент для суда в Особом совещании, но они… - Акрамов нахмурил брови и рубанул рукой воздух. – Они сбежали! Конечно, виновные понесут заслуженное наказание, но важно другое. Необходимо найти и задержать опасных государственных преступников. Наверное, - Акрамов оглянулся на членов правления – у тех вытянулись лица, - наверное, и вашему правлению, и вам – простым советским колхозникам, будет неприятно, если в Ашхабаде, а то и в Москве узнают, что по вашему району разгуливает шайка бандитов, а вы ничего не сделали, чтобы обезвредить их…

При этих словах оперуполномоченного всех сидевших за столом прошиб холодный пот. Если о ЧП узнают в Ашхабаде, то в Москве станет известен уже конечный результат, заключенный в стандартную формулировку: «виновные понесли заслуженное наказание.»

-Так вот, - снова рубанул воздух Акрамов, - со всей ответственностью заявляю: те товарищи, которые помогут органам выйти на след преступников, будут награждены денежными премиями и памятными подарками. Граждане, родственники которых были осуждены, в случае содействия в поимке всей шайки, могут надеяться на досрочное освобождение своих близких…

По залу прокатился гул. Все поняли, что произошло нечто действительно серьезное. Раньше Акрамов говорил иначе. Значит, и ему не поздоровится!

-Это не пустые слова! – поспешил заверить младший лейтенант. – Это приказ старшего майора госбезопасности Рахманова. Верю, - оперуполномоченный сделал попытку улыбнуться, - что пройдет всего несколько дней и я, в этом самом зале, вручу премии и подарки отличившимся товарищам… - И не совсем к месту, но громко и отчетливо выкрикнул: - Да здравствует товарищ Сталин!

Началась истерия, шум которой поглотил звуки «Интернационала», исполняемого на баяне…

* 18 *

Загнав овец в хашару(загон для овец), Эмиль направился к юрте, но остановился. Разложив на низеньком дощатом топчане овечью шерсть, Нартач и Лев зачем-то колотили ее палками. После каждого удара юноши клочья шерсти взлетали высоко в воздух и, подхваченные ветром, уносились прочь. Нартач звонко смеялась и что-то объясняла. Лев внимательно её выслушивал, хмуря брови и кивая, и все повторялось сызнова.
«Мда-а!» - задумчиво протянул про себя Эмиль. Ему, как и Ванюше, показались подозрительными столь трогательное взаимопонимание и единодушие. Размышляя над увиденным, он вошел в юрту.
Алты, поджав ноги, сидел на кошме и пил чай. Впрочем, чаем этот напиток можно было назвать только условно, ссылаясь на надпись на упаковке. Чайный напиток «Лето» появился в голодные годы первой и второй пятилеток и приготавливался из перемолотых гнилых сухофруктов.
Увидев Эмиля, Алты нахмурился, отер вспотевший лоб. Ванюша, тихонько постанывая, разбинтовал ногу и стал разглядывать рану. Она тянулась от колена до бедра, сочилась гноем и сукровицей, и выглядела неважно.

-Через два дня уходим! – сказал Ванюша, снова наматывая на ногу промасленную тряпку, служившую бинтом. – Алты подловил этого одноухого… А наш львенок ему ещё и кости пересчитал… Ох! – китаец скрипнул зубами, чересчур сильно затянув повязку.

-За что? – поинтересовался Эмиль.

-Женщин обижал, - пояснил Ванюша и уложил ногу на сложенное одеяло, придерживая ее руками.

-Как же, согласится он теперь! – воскликнул Эмиль, имея в виду Одноухого. – Кто же после такого согласится жизнью рисковать?

-Согласится! – спокойно ответил Ванюша. – Жадность зачастую сильнее желания жить. А наш председатель нашел местечко, где этот любитель наживы прячет свои сокровища…

-Нашел? – Эмиль повернулся к Алты.

Тот усмехнулся, поднося пиалу к губам, и движением бровей подтвердил, что Эмиль не ослышался.

-Значит, идем! – облегченно выдохнул Эмиль. – Поскорей надо бы… Не нравится мне, что Лев с внучкой старика…

-И мне не нравится! – перебил его Ванюша. – Хуже нет, когда в дело мешаются любовь и прочие чувства… Это, я вам скажу, похуже…

В юрту вошел Лев – и Ванюша замолчал. Лев взял одну из тетрадок, оставленных Овезом, и стал писать в ней что-то. Товарищи смотрели на него и улыбались. Но все – по-разному. Эмиль - с насмешкой. Ванюша – с состраданием. Алты – с неопределенным выражением.

-Чего ты там строчишь? – не удержался Эмиль. – Любовные стихи?

-Слова…

-Какие слова?

-Туркменские…

-Зачем?

-Язык учу… Туркменский!

-Так зачем же мучиться? – усмехнулся Эмиль. – Возьми зеркало, высунь язык и изучай – у туркмен точно такой же…

Ванюша хихикнул.

-Это что, золотой венский юмор? – обозлился Алты.

-Нет, колымский! – парировал Эмиль.

-Остроумный был покойник! – снова хихикнул Ванюша.

Лев же, записав несколько слов и их перевод, с тетрадкой в руках выскочил наружу.

-Погодите! – с неожиданной гордостью за младшего товарища заявил Алты. – Через недельку будет говорить по-туркменски, вот увидите… Способный, черт! А его – в лагеря…

-Через недельку нас здесь не будет, - ответил Ванюша. – Сам, что ли, будешь его учить?

-А что! И научу! – разгорячился Алты.

-После такой учительницы – вряд ли…

Помолчали. Эмиль сел рядом с Алты, налил себе и Ванюше чаю. Отхлебнул и застыл с пиалой в руке:

-Погодите! А что, если наш Львенок и уходить отсюда не захочет?

-Как это - не захочет?! – возмутился Алты. – Что он – самоубийца? Здесь тоже долго не протянешь!

-Да, - мрачно изрек Ванюша, почесав за ухом. – Что пьяный, что сумасшедший, что влюбленный – три категории безумцев… Нормальному человеку их не понять…

-Если они любят друг друга, - подытожил Эмиль, - весь ГУЛАГ ничего поделать не сможет…

-Положитесь на меня! – успокоил их Алты. – Я все устрою…

-Каким же образом? – язвительно осведомился Эмиль.

-У нас, у туркмен, - спокойно пояснил Алты, - девушка устраивает личную жизнь по совету старших и только с их согласия. Я поговорю с Назаром, и он запретит внучке не то что разговаривать, но и на глаза Льву показываться. Это я вам обещаю! Тогда он сам заторопится уйти отсюда – никому не хочется задерживаться там, где он потерпел поражение…

В юрту влетел Лев:

-Кто-то скачет сюда…

-Доигрались! – процедил сквозь зубы Эмиль, поднимаясь…

[Shohrat Romanov]

* 19 *

В юрту вошли Назар и Овез.

-Опять Павка Корчагин! – удивился Ванюша. – Ты что это – без чекистов?

Открытая насмешка, прозвучавшая в словах китайца, покоробила Овеза. Задело и то, что никто из присутствующих не проявил ни малейшего беспокойства по поводу его появления. А он-то, дурак, летел сломя голову, чтобы предупредить о готовящейся облаве. Стало стыдно. Забыл свой комсомольский долг, клятву, данную товарищам, и все из-за девичьих глаз. Позор! Нет, не быть ему героем вроде Овода, не стать Павкой Корчагиным.

-Завтра облава начнется! – пожевав губами, сообщил Назар-ага. – Овез говорит, какой-то важный начальник приехал, обещал за вас большие деньги. А тем, у кого родственники сидят – амнистию пообещали…

Все это Назар, сам того не заметив, сказал по-русски, и это произвело впечатление даже на Эмиля.

-Надо уходить! – заявил он, бросая встревоженный взгляд на Алты. Тот крупными глотками допил остывший чай и поднялся. Словно не замечая Овеза, кивнул старику:

-Пойдем к Исмаилу…
Они вышли.

Лев подошел к Овезу и протянул руку:

-Спасибо, друг!

Овез ответил на рукопожатие с некоторой заминкой. Пожал руку врагу! Да его самого надо за это к стенке поставить! Но вместе с угрызениями совести, он почувствовал и облегчение: младший лейтенант Акрамов не увезет на своей полуторке ни старого Назара, ни Нартач, ни прекрасную персиянку, ни этого русского…

Лев, продолжая держать Овеза за руку, вдруг стремительно обернулся к Ванюше:

-Одни пойдем?

-С проводником! – буркнул тот. Он был мрачен. Понимал, что с такой ногой будет для товарищей только обузой. Но и оставаться было нельзя – хозяев тоже по головке не погладят…

-Старик доведет до границы, - продолжил Эмиль, испытующе глядя на Овеза. – А дальше пойдем с Одноухим, он потом вернется…

В юрту вошла Нартач. Дед ей уже сказал, что гости с темнотой уйдут, и потому лицо девушки было печальным. И в глазах уже не было лукавого огонька. Искоса, почти враждебно взглянула она на Овеза, словно он был виновником всех бед. И, спохватившись, выскочила, метнув на Льва красноречивый взгляд, полный нежности. Надо было собрать для уходивших немного еды в дорогу.

Вошел Алты.

-Собирайтесь, Исмаил согласен. Ругается, правда… Вы, говорит, во всем виноваты…

-Переживет! – жестко ответил Эмиль, усаживаясь на кошму.

-Переживет! – кивнул Алты. – Уйдем. Как стемнеет. До границы доведёт Назар-ага, он здесь каждую тропинку знает…

-А Исмаил не удерет? – засомневался Ванюша, всё время помнивший о своей ноге. Ведь без проводника он станет обузой вдвойне, и это тревожило его больше всего.

-Пошел иранские деньги выкапывать! – усмехнулся Алты. – У них ведь там туманы ходят…

Вошли Нартач и Назар-ага. Девушка положила перед Алты ковровый мешок с продуктами. Потом повернулась ко Льву. Долго смотрела на него. Губы её дрожали. Юноша улыбнулся ей. Протянул руку. И вдруг…

-А ты ещё говорил, что ваши девушки чтят и уважают старших! – хмуро, вполголоса сказал Эмиль Алтымухаммеду, глядя на обнявшихся.

-Раз на раз не приходится, - ответил бывший председатель, глядя в пол. – Старших уважают, а достойных – любят…

-Все они такие! – вставил Ванюша. А Овез покраснел.

Нартач плакала, уткнувшись в грудь Льва, а он, обняв её, шептал что-то.

-На разных языках ведь говорят! – с досадой процедил Эмиль.

Старый Назар только вздыхал. Больно было видеть старику, как убивается любимая внучка, позабыв все приличия, по чужому человеку. Да что поделаешь! С природой не поспоришь. Мудр был Назар-ага. Понимал: уйдёт этот русский – не будет счастья внучке, не забыть ей голубоглазого, не нянчить Назару правнуков… Ванюша крякнул от досады и покрутил пальцем возле виска:

-Сумасшедшие…

* 20 *

Пять странных, тёмных фигур шли в ночи. Шли в сторону гор, громада которых приближалась, заслоняя собой звездное небо. До восхода луны было ещё добрых три часа, а идти было далеко. Далеко и нелегко. Нелегко ещё и потому, что один из них – самый молодой, светловолосый и голубоглазый, - остался там, где едва различимо высятся два бугра. Он отказался идти в самую последнюю минуту, и трое его старших товарищей ещё не пришли в себя от неожиданности подобного решения, ещё не смирились. Первым шёл Назар, бодро постукивая посохом по каменистой тропинке, зорко всматриваясь во тьму. По этой тропе он ходил тысячи раз. Мог пройти оп ней с закрытыми глазами. Но не сегодня. Сегодня он не один, и встреча с пограничниками им совсем ни к чему. За Назаром, нагруженный мешком с продуктами и теплой одеждой, шел Эмиль. Шёл быстро: взгляд устремлен под ноги, а мысль… Мысль была одна - вернуться в Европу, в Венгрию, к жене Илонке. Забрать её с ребёнком – ( до сих пор не знал, кто у них: девочка или мальчик), и уехать куда-нибудь подальше: в Австралию, Южную Африку, Южную Америку. Вот, Бразилия – чем плохо? Или – Новая Зеландия? Ванюша, ковылявший за Эмилем, видел перед собой только спину товарища с мешком на плечах. И думал только об одном – не дай Бог, откроется рана и хлынет кровь. Тогда – всё. На ходу кровотечение не остановить. А задержка в пути – хуже смерти. И китаец судорожно сжимал рукоять ножа. Нет, не станет он обузой для товарищей. Рука его не дрогнет. Главное – перейти границу, а там уж он не пропадет, ведь руки у него золотые. И кузнец, и слесарь, и часовой мастер в любой стране нужен. За Ванюшей мягкой, кошачьей походкой шел Одноухий. Его мешок до отказа был набит золотом, кашемировыми шалями, гашишем. В поясе ждали своего часа несколько тугих пачек иранских туманов. На свои богатства Одноухий мог бы безбедно прожить всю оставшуюся жизнь. Жаль, что пришлось оставить пленниц. Ну да ничего! В Персии он купит себе дом с садом, гарем из шести, а то и восьми молоденьких наложниц. И тогда ему не страшны ни комсомольцы, ни пограничники, ни власти. Если у тебя есть деньги и влиятельные друзья – ты уважаем и почитаем всеми и во всех странах, власть всегда и всюду на твоей стороне. Деньги у него есть, а с деньгами найдется и все остальное… Замыкал шествие Алты. Он шел, постоянно оглядываясь. Держался настороже: следил за тем, чтобы Одноухий, от которого зависела дальнейшая – самая важная часть пути, не исчез. Не в первый раз Алтымухаммед Мухаммедов покидал родину. Первая мировая. Поход с Корниловым. Разгром в Белоруссии. Оттуда, вместе с сыном Назара-ага, через Польшу и Гамбург – в Грецию. Потом – в Турцию. Тойли (сын Назара) отправился через Турцию и Иран домой, а Алты оказался в Грозном… В Туркмению вернулся уже в 24-м…. Что он будет делать в Иране? Ведь он умеет только воевать. Руководящие посты его не изменили – он был и остался солдатом. И вся его жизнь – война… Вдали, очень далеко, раз-другой мигнул огонек. Погас. Зажегся снова. И, разгораясь, заблестел, словно звезда первой величины… Назар остановился. Чабаны или пограничники? Подумав немного, свернул с тропы. Кто бы там ни был – лучше держаться от них подальше, так спокойнее. За Назаром потянулись остальные… Пять человек шли в ночи. Шли в неизвестность…